Нас хоронила артиллерия.
Сначала нас она убила.
Но, не гнушаясь лицемерия,
Теперь клялась, что нас любила.
Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обрубленными нервами
В натруженных руках медслужбы.
Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере – брому.
А те из нас, что были мертвыми, —
Земле, и никому другому.
Тут все еще ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там – уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары…
И там, вдали от зоны гибельной,
Циклюют и вощат паркеты.
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютную ракету.
И там, по мановенью Файеров,
Взлетают стаи Лепешинских,
И фары плавят плечи фраеров
И шубки женские в пушинках.
Бойцы лежат. Им льет регалии
Монетный двор порой ночною.
Но пулеметы обрыгали их
Блевотиною разрывною!
Но тех, кто получил полсажени,
Кого отпели суховеи,
Не надо путать с персонажами
Ремарка и Хемингуэя.
Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брел как выпивший
И средь живых прошел как эхо.
Кому-то он мешал в троллейбусе
Искусственной ногой своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.
Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упреком.
На них пилоты с неба рушатся,
Костями в тучах застревают…
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.
И знал солдат, равны для Родины
Те, что заглотаны войною,
И те, что тут лежат, схоронены
В самой стене и под стеною.
«Нас хоронила артиллерия» – невероятная по дерзости попытка впервые соположить, впервые поставить рядом тех, кто погиб на фронтах, и тех, кто похоронен в Кремлевской стене. Для Левина эти люди равны. Вожди для него не выше тех, кто проглочен войной. Для него те, кто погиб на войне, стали наравне со строителями государства.
Современника Левина Павла Шубина, поэта совершенно исключительного, знают и того меньше. Он, в общем-то, и прожил мало. Он родился в 1914 году, печататься начал с 1930-го, шестнадцатилетним, а умер в 1950-м от сердечного приступа, а совершенно не от боевой раны, от последствия чего-то. Очень мало о нем известно и очень мало от него сохранилось, кроме трех его прижизненных книг. Самое известное его стихотворение – «Полмига» 1943 года:
Нет,
Не до седин,
Не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только до той вон канавы
Полмига, полшага прожить;
Прижаться к земле
И в лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.
Мне б только
Вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод…
Всадить ее,
Врезать, как надо,
в четырежды проклятый дзот,
Чтоб стало в нем пусто и тихо,
Чтоб пылью осел он в траву!
…Прожить бы мне эти полмига,
А там я сто лет проживу!
Как нигде больше во фронтовой лирике, с невероятной остротой и мощью Шубиным передано это сочетание абсолютного ужаса перед тем, что предстоит сделать, и детской веры в то, что после этого все будет хорошо, – после этого «я сто лет проживу!». Но самое риторически эффектное стихотворение Шубина – «Волховская застольная», из которой помнят две строчки «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, / Выпьем и снова нальем!». Стихотворение тоже 1943 года, до окончания войны, до победы еще далеко, только что блокаду Ленинграда прорвали:
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось.
Выпьем за тех, кто неделями долгими
Мерзнул в сырых блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове.
Не отступал ни на шаг.
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград прорывался болотами,
Горло ломая врагу.
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала!
Встанем и чокнемся кружками стоя мы,
Братство друзей боевых!
Выпьем за мужество павших героями
И за немногих живых!
Потом, для официального варианта, текст был переработан, но оригинал звучал так. И что важно: риторика этого стихотворения, в общем довольно праздничная, отрицается скорбным четырехстопным дактилем, редким довольно размером в русской поэзии.
Совершенно удивительна любовная лирика Шубина, очень горькая, очень мрачная. В стихах Шубина, которые образовали его любовный цикл «Черное пламя» (1944–1945), опубликованный в первой послевоенной книжке, и любовь-то, в общем, не пережила войну, не выдержала:
Из ящиков и бочек,
Изверженных со дна,
Мой тихий гроб сколочен
На камне Кильдина.
В нем можно распрямиться
В полроста как-нибудь,
Заснуть или напиться
И ноги протянуть.
Не пьется и не спится —
Шепчись с окном пустым,
Здесь трудно стать убийцей,
Но можно стать святым.
Вода долбит, как дятел,
По камню-голышу,
Пока еще не спятил —
Сижу, стихи пишу.
А скалы мылит ветер
Пургою добела…
Как странно, что на свете
Когда-то ты была.
И детство, и салазки,
И предрассветный бор.
Нет, я печальней сказки
Не слышал до сих пор!
И мертвый пепел снега,
И молчаливый бред
Камней и туч – от века,
Иного мира – нет!
Не памятью-подачкой,
А бурями дыша,
Жива медвежьей спячкой
Косматая душа.
Но и во сне тревожа
Случившимся в былом,
Летит та бровь, что схожа
С распахнутым крылом…
О, как горька калина
Твоих лукавых губ!
…И вновь рассвет – как льдина,
Как море – пуст и скуп.
Справляют чайки свадьбы,
С утра стоит галдеж…
Собаку приласкать бы,
Да где ее найдешь!..
Невозможно поверить, что где-то есть другой мир, поэтому и любовь предстает чем-то не то чтобы невозможным, а чем-то, что далеко в прошлом. Это тоже лирика самурайская: для самурая нет любви, для самурая любовь в прошлом, кодекс самурая ее отменил.
