— А еще сказывали мне, будто синечь на них ездит, как мы, значит, на сивках наших.

Ну, тут вся толпа, окружавшая закованное в цепи насмерть перепуганное страшилище, так и покатилась со смеху.

В этот самый момент к Святославу, с немалым усилием раздвигая хохочущую толпу, протиснулся один из его соратников — Вышезар, по одному выражению лица которого было ясно, что необходимо куда-то немедленно спешить, поскольку приключилось нечто недоброе.

Лишь только Вышезар отвел князя чуть в сторону от людей, скучившихся вокруг выставленного им на потеху страуса, его круглое курносое лицо из озабоченного сделалось лютым.

— На нас хазары идут, — он приостановился только для того, чтобы произнести эти слова, и тут же решительно двинулся вперед, увлекая за собой князя.

— Где они? Сколько? — порывисто бросал на ходу Святослав, в одночасье и без сожаления скинув с себя паутину праздничной одури. — Свенельд рать[378]собирает?

— Да нет, он из нашей дружины и то никого не берет. Сам, говорит, управлюсь…

— Сам?! У хазар одних конников, с ног до головы вместе с лошадьми закованных в железо, не меньше семи тысяч будет, если уж они на то решились…

— Не знаю, — все более смущаясь от невозможности предъявить князю исчерпывающую осведомленность, бубнил дорогой Вышезар, едва поспевая за ним, — Свенельд говорил: сам…

Новость, каковой ее получатели не хотели до поры огорошивать беспечально развлекающийся народ, оказалась поразительно изворотистой и текучей, — не прошло и четверти часа, как можно было наблюдать, будто невидимый спрут, простирающий по широкому гульбищу несколько своих щупалец, окаменением поражает шумные и бойкие ватаги людей, и тотчас совсем иное, темное и тревожное оживление охватывает их, бросая во власть суматошного беспорядочного метания.

— Эй, давай сюда! — кликнул князь скачущего стороной Олеля.

На коне Святослав в считанные минуты домчал до города. Кое-кто из большой дружины уж выезжал из Золотых ворот, — и это принятие решения Свенельдом (пусть самого естественного) без его участия привело князя в знакомое состояние тихого бешенства, которое тому до сих пор ценою исключительного усилия удавалось душить в себе. Святослав, по-русски воспитанный в почитании старших, наивно дожидался того часа, когда военный старшина Свенельд наконец-то поймет, что сын Игоря вырос, и пора передать ему родовое право руководствовать обеими дружинами, и уж во всяком случае никаких шагов без согласия светлейшего князя не предпринимать.

Все пространство вокруг княжеского терема уже было запружено людьми и лошадьми, а на дворе успела завязаться изрядная сутолока. Ворота высокого подклета того строения, в котором помещалась гридница, были широко растворены, возле них стоял Свенельд с берестяным листком и писалом в руках, наблюдая за входящими в подклет воями и выходящими оттуда с луками, копьями, мечами и прочими предметами оснастки всякого доброго воина.

— Свенельд! — силясь перекрыть неумолчный гуд, выкрикнул Святослав, на лошади Олеля пробираясь сквозь кипящий озабоченными воями теремный двор, поближе к оружейнице. — Свенельд, как же… Что же это меня, повещают остатним, точно последнего шерстобита?

Свенельд только раз оглянулся на молодого князя, ничего не ответил, продолжая ставить отметки на берестяном листке, покрикивая на копотливых.

— Свенельд, я ведь с тобой говорю, — повторил Святослав, чувствуя, как проворный жар заполняет все тело, делая его текучим и почти невесомым.

Свенельд на этот раз даже головы не поворотил, буркнул только, но так, что ближнему кругу было слышно каждое слово:

— Не до тебя сейчас…

И тотчас оборотившись быстрой ртутью, лесным котом, неудержимой синей Перуновой молнией, вовсе не сознавая себя, точно в этот миг владела им иная, огромная и несокрушимая, нездешняя воля, Святослав слетел с лошади, на лету выхватывая из ножен дедовский акинак, и прежде чем внутри выпучившихся прозрачно-ледовых глазах Свенельда внезапный ужас стал замещаться мерзлой ненавистью, — все вокруг замерло, замерло и затихло, драгоценные одежды на Свенельде, рассеченные отточенным ударом клинкового острия, распахнулись, оголив бледное тело, на котором рубиновыми бусинами проступили капельки крови. И кто знает, как бы разрешилось возникшее положение, если бы не появился невесть откуда Асмуд, — растолкал остолбеневших зевак, того ратное снаряжение считать поставил, этим князя отгородить велел, тем — Свенельда увести. Хоть и смотрелось происшествие исключительным, а все же утишить его остроту удалось.

Усилиями того же Асмуда оба князя спешно были проведены в стоящую над оружейней гридницу, и после того, как все лишние были отосланы, в горнице ненадолго установилась тишина.

— Братья, да как же можно князьям при народе спориться? — нарочно насколько возможно неспешно повел речь Святославов кормилец[379]. — Да еще теперь, когда зложелатель рядом бродит. А ему ведь только того и надеть.

— Ежели Свенельд углядел в действии моем неправду, — заговорил Святослав, — то я завсегда готов, — пусть судебное единоборство Правду и выявит. Если, конечно, у нас виры да продажи[380]вконец справедливость не подменили.

Не был бы Свенельд воинским старшиной, которому вменялось дружиною замещать светлейшего князя, покудова тот не войдет в возраст, не был бы и просто русским князем, если бы никогда и никак не выказывал доблесть и мужество. Но с той зимы, когда собственные соображения Игоря навсегда перестали мешаться на его пути, нет, чуточку позже, после того, как вздурившаяся Ольга поперлась в Царьград, а затем, воротившись оттуда не солоно хлебавши, впала в необычную унылость, вот тогда на Русь на долгие годы навалился тяжкий удушающий… мир. И не то, чтобы это было безмятежное успокоение для народа русичей, нет. То было только отсутствие видимых войн. Свенельду тогда казалось, что благодаря ему Киев вот-вот превратится в блаженный Ирий[381]. Однако жизнь выставила цену той безмятежности, которую себе позволила дружина, — византийская шайка требовала себе рабов в виде военной силы, хазарский малик Иосиф велел слать ему невольников и наемников всех разновидностей, всякий раз угрожая расправой и время от времени в качестве назидания устраивавший руками печенегов или алан грабежи караванов или разорение окраинных поселений. А ведь русский народ по стародедовскому установлению платил дань своим князьям как раз за то, чтобы те могли оставаться верными своему творческому предназначению на земле.

— Ты, князь, — уперев взгляд в затоптанный деревянный пол, с усилием выдавил из себя Свенельд и в который раз запахнул распадающуюся золотную одежу, — мог бы хоть годам моим уважение выказать…