— По-твоему получается, что розги вообще не нужны.

— Иногда нужны. Вот Михе розги нужны.

— Ну, с Михой мы потом побеседуем. А с этой мне что делать?

— С какой?

— Да вон, на ложе сидит, арселем широким простыни примяв?

— А в чем она провинилась?

— Тебе Алешка не сказывал?

— Сказывал, а только он говорит, что это не ее вина.

— Алешка так говорит? А ты слушаешь?

Илларион прикусил язык. Да, подумал он, лишнее сказал. Сейчас он действительно меня выпорет. Вон розга в руке как подрагивает.

— Я слушаю, но верю не вдруг, — ответил он дипломатично.

— Стало быть, не веришь ты, что нет за ней вины?

Илларион промолчал.

— А вот мы сейчас узнаем, — пообещал Владимир, подходя к ложу.

Предслава поглядела на него и отодвинулась было, но он поймал ее за волосы.

Ну, сегодня не меня, подумал Илларион.

Взяв розгу в зубы, Владимир опрокинул Предславу на спину и перевернул ее на живот. Она закричала, и это прибавило ему азарта. Одной рукой вдавливая ее в ложе, другой он потянулся задрать ей юбку, но тут вдруг Илларион повис на этой руке, крича:

— Не смей! Не смей!

Владимир резко выпрямился. Предслава тут же вскочила, слетела с ложа, и отбежала в угол, затравленно глядя на Владимира. Князь выплюнул розгу на пол.

— Ты чего это, — спросил он, глядя на Иллариона строго.

— Не смей ее бить, вот и все, — сказал Илларион.

— Ты дурак, Илларион. Я ж не калечить ее собирался, а так, розог пять-шесть по арселю, для ума.

— Для ума книжки греческие читают, — возразил Илларион. — А бить нехорошо.

— Ты не понимаешь, Илларион, — Владимир говорил, глядя на Предславу. — Мне с нею побеседовать надо.

— Ну и беседуй. А бить зачем.

— Так она не слушает, что ей говорят! — крикнул Владимир. — Какая уж тут беседа!

— Наверное, ей неинтересно, — предположил Илларион. — Так бывает. А бить нельзя. Когда мне неинтересно, а Ипполит меня бьет, я все равно не слушаю, а только страдаю.

Владимир сел на ложе и подпер подбородок кулаком.

— Что же мне делать, Илларион? Она меня не слушается.

— Это по-разному. Когда меня Маринка не слушается, я ее пугаю.

— Как же ты ее пугаешь?

— Я ей говорю, что больше не приглашу ее в дом Александра, потому что она меня только позорит.

— Хм, — сказал Владимир. — И она начинает слушаться?

Илларион подумал.

— Нет, — честно признался он.

— Так какой же смысл ее пугать?

— Для порядку.

— Нет сладу с бабами, — серьезно и с чувством сказал Владимир. — Хочешь замуж за Болеслава? А? Говори, гадина.

Предслава воззрилась на него.

— Говори, пока я добрый. Говори, пока ребенок здесь. Говори, сволочь.

— Хочу, — ответила Предслава, не смея верить.

— Зачем?

— Я его люблю.

— Мало ли что. Я вот люблю баранину, но мне вредно, и я ее не ем.

— Неправда.

— Ну разве что изредка.

— Каждый второй день лопаешь.

— Ну, лопаю. А обо мне ты подумала? Как я тут буду без тебя. Подумала?

— Я не единственная твоя дочь.

— Он тебя в два с половиной раза старше. Мало ли кругом молодых. Вон Ляшко… нет, Ляшко дурак… ну вот подожди, Илларион подрастет… А хочешь, призовем какого-нибудь смазливого, высокородного — из Швеции или из Италии… И он будет тут жить. У нас. А то ведь Гнезно далеко. Захочешь ты, к примеру, обратиться ко мне за советом, а нельзя. Далеко. Илларион, скажи ей.

— Страсть, как далеко, — сказал Илларион.

— То есть, — предположила Предслава, — мне лучше молодость свою ради тебя загубить, да?

— Ну уж загубить. Ты подумай, дура — не зря ведь сказано — чти родителей своих. Подумай. Не зря.

— Я чту.

— Не чтишь.

— Чту. Я против тебя плохого не замышляла, в сговоры ни с кем не вступала, любила тебя и служила тебе. Ты мой отец. Мужа ты мне не заменишь.

— Ну какой он тебе будет муж! — возмутился Владимир. — Он всегда в походах, а когда дома, так ведь не сладок! Он уж двух жен в могилу загнал. Его родные дети не любят.

— Тебя тоже. Касательно же жен…

— Хорошо, хорошо, — поспешно сказал князь, боясь, что она заговорит об Анне. Анну он в могилу не загонял, это точно, но Анна все равно умерла, не так ли. — Езжай, — сказал он устало. — Охрану тебе дам, грамоту сопроводительную… эх…

Не веря ушам своим, Предслава выпрямилась и подошла к отцу.

— Фу, — возмутился Илларион. — Сейчас она будет тебя целовать. Фу.

Он стоял и старался не смотреть, как дочь с отцом обнимаются, как дочь рыдает, как отец гладит ее по голове. Стыдоба.

— Пойдем, Илларион, — сказал Владимир упавшим голосом. — Пойдем я тебя на ладье покатаю.

Илларион оживился.

— На червленой? — спросил он.

— Можно и на червленой. Пропади оно все пропадом.

Гонец из Берестова подлетел к самому входу в терем, непрерывно выкрикивая страшную новость. Все, кто был в детинце, и стражники, и купцы, и монахи, замерли. Владимир, оставив Иллариона, подбежал и с размаху хлопнул гонца по потной щеке.

— Что ты орешь на весь огород, скот! — сказал он. — Докладывают сперва князю! Что мне с вами делать со всеми, бараны! Эка липец выдался в этом году.

* * *

Детей нельзя обижать просто так, поэтому на червленой ладье они все-таки покатались. Владимиру было не по себе. Каков ни был Добрыня — он был огромной частью его, Владимира, жизни. Всей сознательной жизни. Часть эта не всегда была светлой и приятной, иногда от этой части хотелось даже избавиться, иногда мечталось — как бы это было хорошо, мир без Добрыни, жизнь без Добрыни — но никуда не денешься! И вот Добрыни больше нет. И в жизни образовалась пустота, и чем она заполнится — еще неизвестно, и заполнится ли. Такие были у Владимира мысли — еще не рациональные, отрывочные, вязкие.

Швела поклонился Владимиру в гашник. Александр, с мокрыми после бани волосами, в длинной робе, сидел в своем зале со статуями, пил бодрящий свир, и что-то читал, какой-то очень умный фолиант. Он был уже осведомлен.

— Сядь, князь, — сказал он. — Сядь, не мельтеши, с мысли сбиваешь. Выпей вот бодрящего свира. Илларион, иди в сад, поиграй там.

Владимир сел на римский скаммель и отрешенно посмотрел на обезглавленную статую. Кто ж это все-таки так постарался, подумал он. Я помню эту статую с головой. Вот ведь варвары. На жену его думать глупо — она брюхата. У Швелы-управляющего отношение к вещам трепетное. Небось Илларион, сам, лично. Но как? Если бы он ее просто столкнул с пьедестала, она бы вся рассыпалась. А тут только голова. Все-таки я как-нибудь спрошу у Алешки. Добрыня… Добрыня…