— Да, наверное, — ответил рассеянно Гостемил, поправляя робу таким образом, чтобы она сидела на нем изящно. — Путь человека со свердом невзрачен и кустист.

Дир не нашелся, что на это ответить, и некоторое время пребывал в подавленном недоумении. Выпив еще бодрящего свира, он спросил Гостемила, не хочет ли он одолжить у него на время Годрика, а то самому Диру нынче не с руки содержать при себе холопа. Ненадолго. Месяца на три, может быть. Гостемил неожиданно согласился.

* * *

Ход мысли отвергнутых влюбленных всегда одинаков. Сперва они начинают сомневаться в себе — мол, возможно я недостаточно хорош для нее. Затем им на ум приходит, что пока они страдают в отдалении, нерегулярно питаясь и сочиняя или вспоминая нелепые вирши, предмет вожделения не теряет времени, и время работает отнюдь не на отвергнутых. Нехитрое логическое построение это приводит в конце концов к мысли, что в жизни любимой женщины есть кто-то еще, и сразу вызывает желание на этого кого-то посмотреть, дабы знать наверняка — действительно ли меня предпочли лучшему?

Васс остался в Константинополе, следовательно, «кто-то еще» был не Васс. Неизвестно, кстати, был ли Васс любовником Марии ранее — поразмыслив, Хелье пришел к выводу, что никаких доказательств любовной связи Васса и Марии у него нет. А вести все не приходили. Значит, не Васс. Кто же?

Он решил поговорить со стражниками, многие из которых знали его как человека, оказавшего князю услугу. Под большим секретом и за четверть гривны ему объяснили, что почти каждый вечер Мария в сопровождении служанки выходит из детинца и направляется вниз и вправо, а возвращается когда к полуночи, а когда и позже. Последняя надежда разлетелась в пыль. Стало ужасно обидно.

То есть как! Я, стало быть, еду в Константинополь, рискую жизнями — своей и своих друзей, не сплю с Эржбетой, скачу быстрее ветра в Киев, лошадка погибла, а она вон чего. Я мог не ехать в Константинополь, силком меня не тянули, а спать с Эржбетой не больно-то и хотелось, и все же, и все же! Она, Мария, мне жизнью обязана, если верить Эржбете. И вот.

С другой стороны, любовь ведь бескорыстна. Должна быть. И преданность тоже. Вон Годрик служит Диру. Но Годрик — холоп, это у него должность такая. А я не холоп. Я благородного происхождения. Мои предки пол-Европы мучили. Годрик служит, поскольку родился холопом, а я по собственной воле служил ей, а это чего-нибудь да стоит.

Он еще раз вспомнил, как хорошо было ему с Евлампией. Да, но, к примеру, ходить с нею по улице в Киеве было бы, наверное, неудобно. Она бы всего стеснялась, краснела бы, глаза долу, дергала бы меня за рукав. Тут Хелье стало стыдно. А ведь, наверное, так же про меня думает Мария.

Тоска и отчаяние переполняли грудь. Хелье решил обо всем рассказать Гостемилу.

— Я должен посвятить тебя в некоторые тайны, — сказал он ему за поздним ужином.

— Нет, не нужно, — откликнулся Гостемил. — Спасибо за доверие.

— Мне некому больше открыться.

— Не открывайся. Что за страсть такая — открываться? Оставь, прошу тебя. Не утомляй себя и меня.

— А мне это необходимо.

Гостемил пожал плечами.

— Друг мой Хелье, — сказал он. — Судя по растерянному выражению лица твоего, ты запутался в какой-то любовной истории.

— Да.

— Тебе отказали, и ты страдаешь.

— Да.

— А тайны связаны с доказательствами твоей безграничной преданности предмету и черной неблагодарности со стороны предмета.

— Откуда…

— Откуда мне все это известно.

— Да.

— Из поэмы Ибикуса.

— Которой?

— Любой.

Помолчали.

— Так нельзя рассуждать… — начал было Хелье.

— Можно, уверяю тебя. Если женщина заставляет тебя страдать еще до того, как ты ее познал, что же будет после того, как ты ее познаешь? Это не дело, брат Хелье. Многие думают, что женщину можно приручить, познав ее. Это заблуждение!

— Я ничего такого…

— Тем более!

— Я из-за нее ездил к грекам! — выпалил Хелье, желая поделиться чувством обиды и несправедливости.

— Ну вот, видишь. Ездил, утомлялся. А как только ты ее познаешь, тебе захочется познать ее еще раз, и в обмен на обещание она пошлет тебя к печенегам, к арабам, к черту, и ты поедешь, и это будет глупо. Нельзя баловать женщин услужливостью, они от этого становятся нестерпимо циничны и надменны, вне зависимости от сословия.

— Хорошо тебе рассуждать, — возразил Хелье. — Ты, похоже, вообще равнодушен к женщинам.

— Я-то? — Гостемил улыбнулся недоуменно. — С чего ты взял?

— Мне так кажется.

— Я просто придерживаюсь приличий. Не обязательно показывать всему миру то, что можно и не показывать. Мир обидчив очень, да и завистлив. К чему его в искушение вводить понапрасну.

— Ты любил ли когда-нибудь?

Гостемил улыбнулся и подмигнул.

— Любил.

— И что же?

— Ничего.

— Она тебе отказала?

Гостемил рассмеялся.

Что говорить с человеком, который любит только себя, подумал Хелье. Эка высокородные обособились, никто им не нужен, живут себе беззаботно из поколения в поколение. Это потому, что давно их здесь не трясли. Правильно Дир сказал — воевать они низших посылают, а сами вот. А у нас в Сигтуне любой высокородный — вчерашний ниддинг или сын ниддинга.

Но, конечно же, прав Гостемил отчасти. На что я могу рассчитывать в лучшем случае? Быть ее слугой, которого иногда из каприза допускают до ложа? А я, в общем, согласен, подумал он мрачно. Амбиций у меня никаких особых нет, ни к власти, ни к карьере я не рвусь, к богатству страсти не испытываю. Без семьи могу вполне обойтись, ничего хорошего в семейной жизни все равно нет, сплошное беспрерывное упражнение в терпимости. Вот и буду ей слугой. Должна же она наконец сжалиться надо мной, а?

Да, возможно. Но тем временем она ходит к кому-то по вечерам. Она к нему, а не наоборот. Какой-то ухарь, хорла, щупает ее каждый вечер потными лапами. Какое-нибудь ничтожество. К грекам ради нее не ездившее.

Следующим вечером Хелье занял наблюдательную позицию под липой недалеко от входа в детинец. Солнце зашло. Запели вечерние птицы, замяукали где-то нервные киевские коты, зажглись некоторые звезды. Хелье изгрыз себе ногти, сидел, стоял, полулежал под липой, не сводя глаз с ворот. Наконец послышались голоса — стражники кого-то буднично приветствовали. И вскоре Мария действительно вышла за ворота в сопровождении служанки. Выждав интервал и успокоившись, ибо настало время действовать активно, Хелье последовал за ними. Улицы вокруг детинца летом больше напоминали лесные тропы — деревья росли очень густо, их не вырубали, листва отбрасывала тень на дома, в которых иначе, из-за жары, было бы противно жить.