Он быстрым и нежным движением забрал подарок, а потом обнялее и страстным шепотом постарался объяснить, что не сделал ничего плохого, чторазбогател честным путем, что когда-нибудь, может статься, еще вернется домой.

Сладкий обман.

Но я видел, что, несмотря на любовь к матери, он страдает неиз-за нее. Да, он отдал ей золото, но деньги для него ничего не значили. Ему недавал покоя мужчина. Да, его отец. И еще монахи. Отец вызвал в его душе бурюэмоций и заставил наговорить резких слов.

Я был потрясен. Но разве Амадео не испытывал схожих чувств?Он, как и я, считал отца погибшим.

Обнаружив, что отец жив, Амадео оказался во властинавязчивой идеи: этот человек сражался с монахами за его душу. Я сознавал, чтоАмадео любит его намного больше, чем когда-нибудь любил меня.

Мы отправились в обратный путь – в Венецию.

Сам понимаешь, мы это не обсуждали, но я знал, что в сердцеАмадео отец прочно занял первое место. Личность сильного бородатого человека,яростно боровшегося против монахов, готовивших мальчика к смерти в лавре,казалась ему превыше всех.

Я своими глазами наблюдал, как рождалась эта навязчиваяидея. Все произошло за считанные минуты в кабаке у реки, но я постиг истиннуюприроду одержимости Амадео.

До путешествия в Киев я считал, что расколом души Амадеообязан противоречию между богатым и разнообразным венецианским искусством истрогим, стилизованным искусством Древней Руси.

Но я понял, что ошибался.

То был раскол между монастырем, иконами и самобичеванием, содной стороны, и отцом, полным сил и воли к жизни охотником, в роковой деньвытащившим сына из лавры, – с другой.

Амадео больше никогда не упоминал ни об отце, ни о матери.Никогда не говорил о Киеве. Он положил красивое расписное яйцо к себе всаркофаг, так и не объяснив мне его значения.

Случалось, что я работал в студии, страстно увлеченный новымполотном, а он заходил составить мне компанию и теперь уже совсем по-иномувзирал на мои картины.

Когда же он все-таки возьмется за кисти и краски? В концеконцов я перестал задаваться этим вопросом. Он принадлежит мне навсегда. Пустьделает что хочет.

Однако в глубине души я подозревал, что Амадео меня слегкапрезирает. Мои уроки, посвященные искусству, истории, красоте, цивилизации, насамом деле были ему неинтересны.

Момент, когда его захватили татары, а икона упала в густуютраву, не только определил его судьбу, но и лишил способности восприниматьчто-то новое.

Да, я мог роскошно его одеть, научить нескольким языкам, онмог полюбить Бьянку и танцевать с ней под медленную ритмичную музыку, он умелвести философские беседы и писать стихи.

Но в душе его не было ничего святого, кроме древних картин ичеловека, который дни и ночи напролет пил в кабаке на берегу Днепра. А я,невзирая на силу и прочие достоинства, не мог занять место отца в сердцеАмадео.

Отчего же я так ревновал? Почему это так меня задевало?

Я любил Амадео не меньше, чем в свое время Пандору. ИлиБоттичелли. Амадео прочно занял место в ряду тех немногих, к кому я в своейдолгой бессмертной жизни испытывал особую привязанность.

Я постарался забыть о ревности. В конце концов, что я могсделать? Напомнить ему о путешествии? Извести вопросами? Нет, только не это.

Но я чувствовал, что такие проблемы опасны для бессмертного,что никогда еще я не мучился, не подставлял себя под удар по подобной причине.Я-то рассчитывал, что Амадео отнесется к своей семье отрешенно и свысока, новышло как раз наоборот!

Пришлось признать, что на мое отношение к Амадео повлиялоувлечение смертной жизнью, что я с головой ринулся в человеческий мир, а оноставался безнадежно близок к людям. Пройдет не одно столетие, прежде чем ониспытает то отчуждение от смертных, которого я достиг в ту ночь, когда впервыеполучил Кровь.

В жизни Амадео не было священной рощи друидов. Не былоопасного путешествия в Египет. Ему не пришлось спасать царя и царицу.

Вот почему, взвесив все «за» и «против», я решил неоткрывать ему тайну Тех, Кого Следует Оберегать, хотя сами эти загадочныеслова, бывало, у меня и вырывались.

Наверное, до Рождения Амадео во Тьму я не сомневался, чтосразу же отведу его в святилище и буду умолять Акашу принять нового подданного,как она приняла Пандору.

Но я передумал. Пусть наберется опыта; пустьсовершенствуется. Пусть станет мудрее.

Разве мало того, что я получил общество и утешение, окоторых не мог и мечтать? Даже в дурном расположении духа он оставался со мной.Не важно, что при виде моих полотен его глаза тускнеют, что слепящие краскиоставляют его равнодушным, – важно, что он все равно был рядом.

Да, Амадео долго молчал, вернувшись из Киева, но я знал, чтопечаль пройдет.

И она наконец оставила его.

Через несколько коротких месяцев он перестал мрачнеть ичуждаться меня. Ко мне вернулся мой прежний спутник: он возобновил посещенияпиров и балов знатных горожан (где я регулярно присутствовал), снова писалстихи для Бьянки и спорил с ней о написанных мною картинах.

Ах, Бьянка! Как мы ее любили! И я частенько пыталсяпроникнуть в ее мысли, дабы убедиться, что она даже не догадывается о нашейсверхъестественной сущности.

Бьянка стала единственной из смертных, кому дозволялосьвходить в мою мастерскую, но при ней я, естественно, не мог работать в полнуюсилу и с прежней скоростью. Приходилось, словно простому смертному, подниматьруку с зажатой в пальцах кистью. Но их с Амадео приятные рассуждения о великомзамысле моих картин (которого в реальности не было) стоили того.

Все шло неплохо, пока в одну из ночей, спускаясь с крышипалаццо, я не почувствовал, что с крыши дома напротив за мной следит оченьмолодой смертный.

Амадео меня не сопровождал – он остался в палаццо в обществеБьянки.

Я метнулся вниз так быстро, что даже мой юный спутник привсем желании не заметил бы меня. Однако смертный издалека почувствовал моеприсутствие, и, осознав это, я многое понял.

Меня выследил смертный шпион, заподозривший, что я нечеловек. Смертный шпион, уже давно наблюдавший за мной.

Впервые за все прошедшие годы возникла столь серьезнаяугроза моей тайне. Естественно, я готов был сделать поспешный вывод, чтопопытка жизни в Венеции провалилась. Стоило мне решить, будто я одурачил весьгород, как меня раскусили.