Вардий еще суровее посмотрел на меня и спросил:

— Откуда я тебе ее возьму?

Раб встал на карачки, Гней Эдий взобрался к нему на спину, а оттуда — на лошадь.

— Я хочу сказать: когда мы вернемся домой, ты одолжишь мне на время его трагедию? — уточнил я.

— Я уже сказал: нет. Ты что, не расслышал? — ответил Вардий.

Раб и меня хотел подсадить на лошадь. Но я, отстранив его, прыгнул по-кавалерийски.

— Ловко, — одобрил мой прыжок Вардий и, прежде чем тронуть лошадь, объявил:

— Ни я, ни кто другой не сможет удовлетворить твою просьбу. Свою «Медею» — вернее, первый ее вариант — Феникс никому не давал переписывать, хранил у себя дома на восковых дощечках за семью запорами. А через несколько лет уничтожил. Сжег в банной печи. И говорил, что славно потом пропотел в калдарии…

Много писал я тогда, но всё, в чем видел изъяны,

Отдал охотно я сам на исправленье огню…

Он и элегии сжег, которые писал в эти годы. Оставил лишь немногие, где ни слова не говорилось о любви.

На обратном пути Вардий был менее разговорчив. Вернее, лошади под горку и в сторону дома бежали намного резвее, и мы двигались в основном рысью, а на ровных участках — галопом. Шагом ехали редко.

К тому же на первом шаге Вардий со мной не поравнялся, и мы молча следовали друг за другом.

Когда Вардий во второй раз перевел свою кобылу на шаг, я сделал вид, что замешкался, и свою лошадь попридержал так, чтобы оказаться рядом с Гнеем Эдием и сбоку от него. И стал на него смотреть — не то чтобы призывно, но радостно и улыбчиво, словно давно не видел и соскучился.

И спутник мой, как мне показалось, без всякой охоты, сообщил мне вот что:

VIII. В следующем после своего замужества году — консулов года Вардий не назвал — Юлия разрешилась от бремени и родила Тиберию мальчика. Лето выдалось очень жарким, и младенца сразу же после наречения — его в честь отца назвали Тиберием — из Рима перевезли в Аквилею, в тень «высокоподпоясанных» пиний. Юлия была инициатором этого переезда и именно она предложила для новорожденного имя «Тиберий».

Там, в Аквилее, через месяц после своего появления на свет ребенок умер: вдруг весь посинел, задергался в частых конвульсиях и испустил дух.

Тиберий, отец младенца, тяжело переживал утрату. Отбросив всегдашние свои невозмутимость и замкнутость, он горько плакал над крошечным телом усопшего, словно ребенок кривя рот и кулаком размазывая слезы. На ночных похоронах, когда прах младенца предавали пламени костра, Тиберий, говорят, чуть не упал в обморок, и его вовремя поддержал Гней Пизон, его самый близкий соратник и спутник.

Юлия же, напротив, была сдержанна и будто бы безучастна ко всему происходящему: ни на выставлении тела, ни на похоронах ничем не выражала своих чувств, словно статуя, стояла возле супруга и, как весталка на шествии, следовала за ним, когда он куда-нибудь отправлялся, только на него глядя и за ним следя, а других людей не видя и не замечая.

Когда же младенца погребли, стала приветливой и внимательной со всеми, кто к ней обращался: с отцом, с мачехой Ливией, с ее матронами и наперсницами, с матерью Скрибонией, которой в эти скорбные дни разрешили и даже рекомендовали быть рядом с дочерью. А замечать она перестала теперь мужа, Тиберия Клавдия Нерона. Вернее, на людях была с ним подчеркнуто внимательна и уважительна, но, стоило им остаться наедине, на вопросы мужа не отвечала, удалялась на свою половину, ела и спала отдельно, а когда случалось им встретиться в атриуме или на кухне, словно не видела его и проходила мимо. И лишь когда в доме появлялись посторонние люди, вела себя с мужем так, будто ничего не произошло в их отношениях: всегда была рядом с супругом, с ним разговаривала и иногда даже шутила.

Тиберий не докучал Юлии. Недели две он терпеливо выжидал, когда жена его оправится от горестного потрясения и к нему переменится. Но Юлия не переменялась. Холод ее становился все более демонстративным.

Тогда муж попробовал объясниться с женой. Он делал это несколько раз и раз от разу все более нежно и настойчиво.

В первый раз, когда Тиберий призывал ее облегчить душу и поделиться с мужем своей печалью, Юлия ни слова ему не ответила, смотрела в сторону и не уходила только потому, что Тиберий держал ее за руку, гладя и поднося к губам для осторожных поцелуев. Результатом этого разговора — вернее, первого утешительного монолога Тиберия — было то, что Юлия стала часто покидать свой новый дом в Каринах и отправлялась в дом Августа и Ливии, где жили и воспитывались ее старшие сыновья, десятилетний Гай и девятилетний Луций. Большую часть времени она теперь проводила с ними: присутствовала на их занятиях с учителями, играла и гуляла с мальчиками, следила за тем, какую еду для них готовят, какие одежды им шьют, и часто сама пряла, ткала и шила. К мужу домой возвращалась поздно и тут же ложилась спать на своей половине.

Тиберий тогда предпринял вторую попытку. Тоже был монолог. Муж, заглядывая жене в глаза, предлагал ей на некоторое время, пока не утихнет скорбь, уехать из Рима: в Кампанию, где у него были владения, или на север, в Этрурию, или на Ильву. И в этот раз он не держал Юлию за руку, потому что она не делала попыток уйти, а молча смотрела на мужа, задумчиво разглядывая его мощный прямоугольный подбородок, его медузообразные губы, его красивые, чуть выпуклые карие глаза. Ни слова на предложения не ответила, но взяла мужнину ладонь, его широкую и сильную руку воина, которой он мог раздавить цельное яблоко, — медленно поднесла его руку к своим губам, как будто хотела поцеловать, но не поцеловала, а, поморщившись, отбросила от себя… Результатом этой второй попытки стало то, что Юлия, которая раньше, бывая в каринском доме, уделяла внимание не только своим собственным детям — Юлии Младшей, Агриппине и Постуму, — но и пасынку своему, Друзу Младшему, рожденному от Випсании Агриппины, дочери Марка Агриппы, — отныне она этого пятилетнего мальчика перестала замечать точно так же, как его отца и своего мужа, Тиберия Клавдия; в их доме живя, их не видела, не слышала и отворачивалась, когда они к ней обращались.

И тогда Тиберий не выдержал. С утроенной нежностью во взгляде и в голосе спросил напрямик: «За что ты нас мучаешь, дорогая моя жена? Почему так упорно нас отвергаешь? В чем мы-то перед тобой виноваты?»

А Юлия улыбнулась ему в ответ и впервые ответила:

«В чем ты виноват? Ты убил нашего ребенка, моего маленького солнечного мальчика».

«Я?! Убил?!» — изумленно воскликнул Тиберий.

«Да, ты, — тихо и ласково отвечала ему Юлия. — Ты назвал его Тиберием. И это имя оказалось для него несчастным. Ты увез его из Рима в Аквилею. И он там задохнулся от твоих сосен».

Тиберий чуть ли не с ужасом смотрел на свою жену. А потом, совладав с собой, напомнил ей, что это она, Юлия, предложила как имя для младенца, так и переезд в Аквилею.

А Юлия еще нежнее и улыбчивее глянула на мужа и ответила: