вы не зайдёте — всё перепутаете, хорошо, если городовому не сдадут вас. Так что же вы сможете сделать?

— То же самое, что вы в нашем семнадцатом, — вдруг проговорил Игорёк и за столом мигом воцарилась мёртвая тишина.

— Неплохие рассуждения для мальчика двенадцати лет от роду, — покачала головой Ирина Ивановна.

— Деда как учит — иногда неплохо у врага кое-что позаимствовать. — Игорёк упрямо нагнул голову. — «Индивидуальный террор», — выговорил он старательно.

— Мы не знаем, что случилось в вашем семнадцатом, — глухо сказал Две Мишени. — Не знаем, получилось или нет. Не помним. Но… у вас-то изменилось что-то?

Игорёк покачал головой.

— Нет. Но дед говорит, что это так сразу и не должно было произойти, что слияние потоков требует времени…

И вот тут-то Федя Солонов и принялся рассказывать о том странном видении, мелькнувшем в памяти — о том, как они столкнулись на каком-то мосту с некой парой странных немолодых рабочих, и господин подполковник… застрелил их обоих. Застрелил, а тела велел сбросить в Неву…

Потом был ураган вопросов, на которые Федя ответить не смог бы, несмотря на все старания.

И главное — «почему же молчал?!» — потому что сам не мог понять, что это, куда это и к чему. Потому что это воспоминание словно растворялось, ускользало, уходило в глубину, когда кажется — вот же оно, рядом, и можно поделиться с друзьями, а миг спустя его уже нет и ты сам удивляешься, про что ж это я такое только что думал?

— Но у нас ничего не изменилось… — растерянно пробормотала Юлька, словно и разом забыл недавние слова Игорька. — Всё как было, так и есть…

— Значит, у нас-таки получилось, — подытожил Две Мишени. — Но до конца ли? И от кого мы так долго потом отстреливались?

— От кого бы ни отстреливались, неважно. Мы исполнили главное, — вслух рассуждала Ирина Ивановна и вдруг осеклась, глядя на Юльку. — Юля, милая, с тобой всё хорошо?

Юлька сидела бледная и глаза её словно остекленели.

Все разом вскочили, кинулись к ней, у Ирины Ивановна в пальцах мелькнула скляночка, кажется, с нашатырём.

…Юлька в этот миг словно ринулась вверх, взмывая над крышами майского городка, и земля под ней вдруг стала рассыпаться пригоршнями зелёных и золотистых огоньков, сплетавшихся в бесконечные двойные спирали, скручивавшихся и вновь разворачивавшихся; они плясали среди великого множества подобных, протянувшихся сквозь черноту пространства, и Юлька каким-то шестым чувством понимала, что это никакое не привычным наш космос, где кружат спутники вокруг Земли, а автоматические станции прокладывают дорогу к Венере и Марсу.

Она видела, как зеленые искорки становятся золотыми и наоборот. Как потоки этих двух цветов пытаются сойтись и слиться, но не получается, их всё равно разносит в стороны, зелёное в одну, золотое в другую.

Но мало-помалу в потоках нарастала какая-то неправильность, сбой, неравномерность. Сложно, но плавное движение сменилось судорожными рывками, словно живое существо пыталось вырваться из сжавшихся челюстей капкана. Где-то завязался узел, что мешает и не пускает, поняла она. Захотелось протянуть руку, расправить, развязать… но она не знала, как. Тело не слушалось, как во сне, когда вдруг замираешь, мир вокруг тебя рушится, в тебя летят пули, а ты не можешь шелохнуться, двинуться, укрыться.

Крик умер у неё на губах, сердце оборвалось в бездну.

…У Юльки закатились глаза, она обмякла; Две Мишени едва успел подхватить её, заваливающуюся набок; Ирина Ивановна решительно поднесла к Юльке к носу нашатырь.

Юлька дёрнулась, закашлялась, заморгала.

— Доктора надо!..

Ирина Ивановна держала Юльку за запястье, считала пульс.

Игорёк чуть не плакал, но «чуть», как известно, не считается.

В общем, всё обошлось. Явился корпусной доктор, послушал, поцокал языком, нашел «нервическое истощение, да-с, я бы прописал мадемуазель прежде всего покой, хорошее питание, а затем — морское путешествие или поездку на воды, купания и так далее…», но Юльке уже стало легче.

Она не знала, как рассказать и что рассказать, в каких словах. Легко сказать «потоки», но это было куда больше, чем просто потоки. Теперь, прокручивая в голове накрепко врезавшееся видение, она понимала, что «потоки» были на самом деле грандиозным скопищем уходящих в бесконечность плоскостей, огоньки вспыхивали на местах их пересечений, и цепочки их встраивались вдруг сложно изогнутых линий, потому что и «плоскости» не были плоскостями, как учат в школе, а чем-то трепещущим, странно-изогнутым, состоящим из причудливо извивающихся струн.

И она знала, что их всех, все «миры» или «потоки» подстерегает беда.

Кое-как, сбиваясь и запинаясь, она постаралась пересказать даже не увиденное, но прочувствованное.

И, ещё не окончив рассказа, вдруг с ледяной уверенностью поняла — в этом деле ей никто не поможет, потому что чувствующая она тут одна. Остальные могут стрелять, воевать, устраивать революции или подавлять их, но распутать затягивающийся узел сможет только она одна.

И, стоило Юльке осознать это, как страхи с дурнотой как рукой сняло. Так бывает на контрольной, когда сидишь в растерянности над сложной задачей, сидишь, время идёт, начинает грозить банан и тройбан в четверти, а то и в полугодии, что ужасно расстроит маму — и вдруг решение словно само возникает перед глазами, бед подсказок, без ничего, и вот уже летят по бумаге стремительные росчерки чисел и скобок, иксов и игреков, ответ приближается, и тебе вдруг становится так хорошо и тепло внутри, и кажется — чего переживала только что, глупая девчонка?

Дело за малым — понять, где этот узел и как, собственно, его развязывать? Чем? Пальцами? Или как-то ещё?

Но ответ придёт, вдруг подумала она. Обязательно явится, раз уж я увидела эти потоки и поняла, что они такое. Может, если пригляжусь, и нас увижу. Надо учиться — учиться смотреть, слушать и понимать, чтобы эти потоки стали бы настоящей картой, указывающей путь.

…Глядя на встревоженные лица склонившихся над нею и кадет, и Ирины Ивановны с Константином Сергеевичем, она, как могла, попыталась их успокоить. Мол, всё со мной хорошо, никаких проблем; однако Ирина Ивановна лишь покачала головой, положила Юльке ладонь на лоб:

— Подобное знание не дается даром. Почитай любого старца, любого затворника… мистический опыт требует очень многого. Недаром же старцы, в скиты ушедшие, много лет готовились, постом и молитвой, готовились воспринять то, что Дух Святой им открыть возжелает. А ты совсем не готовилась, ни к чему и никогда. Потому и тяжело тебе, приходится заглядывать за грань, за горизонт, и мы только дружбой своей поддержать сможем.

— Поддержим! — хором выпалили Игорёк и Федор. Петя Ниткин о чём-то глубоко задумался, опоздал.

— Поэтому надо тебе, милая, сейчас просто быть. Поменьше о высоком думать, высокое само тебя нагонит, как