на станицы Казанская и Мигулинская. Продотряд — если это и впрямь был продотряд — Бешанова двигался на юго-восток по правому берегу Дона.

Вести о случившемся разносились стремительно. И потому следующий хутор на пути Бешанова решил просто откупиться. Казаки сдали хлеб, сдали и оружие. Бешановцы наложили на хутор «контрибуцию» серебром и золотой имперской монетой, а когда того оказалось недостаточно — забрали всё немудрёные украшения с казачек, вплоть до обручальных колец. Правда, расстреляли «всего лишь» одного священника да трёх офицеров. При вопросе — не творили ли насилий над женским полом? — казаки окончательно мрачнели и замыкались, а женщины начинали рыдать.

Но хутор был цел.

— Говорил же я вам, товарищ начдив — у здешних куркулей только выгода и на уме, — Эммануил Штокштейн ехал рядом с Жадовым. В седле он держался едва-едва, мешком, но не ныл. — Собственных баб подкладывают, лишь бы их самих не тронули. И вы их защищаете? И вы товарища Бешанова хотите что, остановить, как бойцы говорят?

Жадов не ответил. Он вообще почти не разговаривал теперь, лишь коротко отдавал необходимые приказы да кивал, выслушивая донесения.

— И вообще, товарищ начдив, я не понимаю — каков боевой план нашей дивизии? Куда мы движемся? Почему не осуществляем разоружение казачьего населения, а также реквизицию и отправку хлеба на ссыпные пункты? — не унимался особист. — И почему вы разрешили примкнуть к нашей дивизии этому казачьему сброду? Контрреволюционному сброду, прошу заметить!

— Я те покажу «сброду»! — вдруг раздался низкий, грудной, но очень красивый даже в гневе женский голос и с товарищем Штокштейном поравнялась казачка, как влитая державшаяся в седле. Была она, что называется, и молода, и пригожа, отличалась известным дородством, что, впрочем, совершенно её не портило. Щёки румяны от мартовского холода, на голове цветастый тёплый платок, на плечах — тёплый полушубок, а на поясе длинный кинжал, явно с Кавказа.

— Даша! — подал голос Яша Апфельберг. Яша, за страшнейшим похмельем, полулежал на подводе. — Даша, ну что ты, ну куда ты…

— Яшенька, — мигом обернулась молодка, — лежи, болезный мой, лежи. Перебрал, так лежи. Так вот, товарищ дорогой, казаки поднялись, потому как изверга этого, Бешана вашего, извести надо. А ты языком мелешь, что худой пёс брешет.

Штокштейн, очевидно, счёл ниже своего достоинства спорить с женщиной (ибо кто спорит с женщиной, тот укорачивает свои годы), но продолжал настойчиво пытать Жадова.

— Так всё-таки, товарищ начдив, я получу ответы на свои вопросы или нет?

— Ты в каком звании, Шток, напомни-ка? — Жадов словно вспомнил заводскую юность, отбросив даже намёки на вежливость. — Комкор? Или, бери выше, командарм? Не вижу ромбов на твоих петлицах, а звезда на рукаве никаких преимуществ тебе не даёт, тем более что ты даже не комиссар моей дивизии.

Штокштейн не выказал никакой обиды, только глаза чуть сузились.

— Особый отдел, товарищ начдив-15, для того создан, чтобы всё в дивизии работало бы, как в хорошо смазанной машине. Чтобы устранялись все… поломки и загрязнения, своевременно и эффективно.

— Это задача начальника дивизии, — отрезал Жадов. — Ты шпионов ловить приехал? Вот и лови, говорил уже тебе. А не устраивай тут штаб в штабе.

— Для нашей победы я готов устроить всё, что угодно, товарищ начдив, а не только штаб в штабе.

Штокштейн глядел прямо и твёрдо.

— На твои вопросы, Шток, я отвечать не обязан. Ты мне не начальник и не командир. Поставят тебя на дивизию — вот и станешь геройствовать. А пока сгинь с глаз. Шпионов лови, говорю тебе.

— Их тоже поймаем, не сомневайтесь, товарищ начдив.

— Когда изловишь, тогда и приходи, Шток.

Весенний ветер раздувал на Дону пламя восстания. Поднялись станицы по Хопру и Дону, известия о поголовно истреблённом хуторе внушили сперва страх, а потом — ненависть. Казаки быстро сорганизовывались в привычные сотни, седлали коней, и…

К вечеру третьего дня погони за Бешановым на пустом тракте разведка 15-ой стрелковой дивизии натолкнулась на ряды брошенных прямо у дороги тел. Передали весть начдиву; вскоре Жадов с Ириной Ивановной и Яшой Апфельбергом уже стояли над придорожной канавой, где лежали в ряд мертвые в красноармейских шинелях и шапках, со звездочками на кокардах — все приняли смерть от ударов шашки.

— Сорок восьмой отдельный продотряд, — особист Штокштейн был бледен, но, как всегда, спокоен. — Захвачены белоказаками и, как явствует из положения тел, изрублены уже безоружными.

Да, явно было, что всех обезоруженных пленных построили вдоль дороги, лицом к обочине, и хладнокровно прикончили.

Имущество отряда было разграблено, хлеб увезен, телеги угнаны. Рачительные станичники не оставили ни единой винтовки, не бросили ни единого патрона.

— Теперь видите, товарищ начдив, с каким врагом мы боремся? С беспощадным, кровожадным, циничным! Убить безоружных пленных!..

— А женщин с детворой что, расстреливать лучше? — мрачно бросил Жадов. — Ох, звереем… с обеих сторон звереем…

— И хорошо! Пусть узнают всю мощь пролетарского гнева!

— У тебя, Шток, в голове хоть что-нибудь, кроме цветистых фраз, имеется? — устало спросил начдив.

— У меня в голове… хм… — делано призадумался особист. — «Tunc Caesar, Eatur, inquit, quo deorum ostenta et inimicorum iniquitas vocat. Jacta alea esto. „Вперёд, — воскликнул тогда Цезарь, — куда зовет нас знамение богов и несправедливость противников! И прибавил: — Жребий брошен“. Гай Светоний Транквилл, „Жизнеописание двенадцати цезарей“». Желаете послушать извлечения из моей диссертации, посвящённой земельным реформам Гракхов? Или порассуждать с вами о новомодном сочинении господина Карла Юнга «Символы и метаморфозы»? Не обманывайтесь, начдив, перед вами не тупой догматик, но человек, всем сердцем принявший необходимость революции и революционной жестокости. Старым мир не сдается без боя, уничтожить его — наша задача. Так сводят дремучий лес, чтобы расчистить место для поля, где поднимутся золотые колосья. Поэтому нет, мне не жаль никого из расстрелянных товарищем Бешановым. Из этих детей вырастили бы врагов революции, которые охотно бы перевешали нас с вами — и с очаровательной товарищем Шульц. Давайте прекратим этот бессмысленный спор. И я бы на вашем месте повернул бы дивизию ближе к району боевых действий.

— В советах не нуждаюсь, — оборвал его Жадов.

…Зарубленных красноармейцев похоронили в братской могиле. Священника не сыскалось, но крест над ней всё равно поставили, хотя Штокштейн и возражал. Яша Апфельберг, не расстававшийся с пригожей вдовушкой Дашей Коршуновой, даже закричал, что, мол, не время сейчас для антирелигиозной пропаганды, не надо злить бойцов — и над погребением вознёсся двухсаженный крест.

Погоня за Бешановым, однако, заканчивалась, не начавшись — на колонны 15-ой дивизии, словно рой разъярённых ос, налетали мелкие казачьи отряды. Стреляли, раз, другой и тотчас поворачивали коней. Подкрадывались в темноте, не давали спать ночью, убили нескольких часовых.

И сочувствие к станичникам,