Да он никогда и не видел ее такой.

Иванна напрасно торопилась – ничего еще и не начиналось. На смонтированной слева от городского драмтеатра открытой сцене в лучах вечернего солнца блестели пюпитры, осветители в последний раз тестировали рампу и крышу. Чтобы подойти поближе, она просто обошла здание театра сзади и легко перелезла через невысокую ограду сквера. После чего села на свой кожаный рюкзак и с удовольствием вытянула ноги. Рядом точно так же – на рюкзаках и кариматах – расположилось полтора-два десятка молодых людей и девушек, причем соседи Иванны справа, как выяснилось из их разговора, приехали на концерт из Минска автостопом. «Я читал в Интернете, что он Исламскую симфонию включил в свою программу…» – услышала она. «Гонят, она же длинная», – возражал другой голос. «Ну, значит, фрагменты… не знаю».

Прямо возле ноги Иванны какой-то оператор устанавливал штатив для камеры, а по сцене ходил одинокий голубь.

– Ты его когда-нибудь видела? – спросила сзади какая-то девушка свою подружку.

– Нет, а что?

– Говорят, что ему пятьдесят шесть лет. Прикинь?

– Фу, старый, – огорчилась подружка. – А когда Дима Билан летом приезжал, я в больнице лежала. С аппендицитом. Прикинь, облом. Все наши пошли, а я такая с аппендицитом…

– Кошмар.

– Девчонки, – обернулись к ним соседи из Минска, – вам не понравится.

– Чего это? – хором обиделись девчонки.

– Потому что сейчас на сцену выйдет целый симфонический оркестр, – сообщил неприятную подробность минчанин в растаманской шапочке и с пшеничными дредами, – и старый дядька в белом костюме. Причем он будет в основном сидеть.

– Как сидеть? – не поняли девочки.

– На стуле. Видите стул? Вот на нем он и будет сидеть. С гитарой. Тоска смертная.

Иванна засмеялась. «Я дома, – вдруг с легким сердцем подумала она. – Боже мой, я дома…»

Парень с дредами посмотрел на нее и спросил:

– Коньяку хочешь?

Конечно, она хотела коньяку. Коньяку и еще раз коньяку! И сидеть на рюкзаке, скрестив ноги по-турецки или вытянув, греть лицо под заходящим майским солнцем и ждать.

Ей протянули флягу.

– Еще есть хорошая трава, – понизив голос, доверительно сказал сосед.

И тут сзади, вдалеке, запела труба. Зрители оглядывались, расступались, образуя коридор, и по нему шел большой небритый трубач в ярком боснийском национальном костюме с широким вышитым поясом на выдающемся пивном животе. Он прошел совсем рядом с Иванной, слегка коснувшись ее колена голенищем мягкого замшевого сапога. Продолжая играть, поднялся на сцену и занял свое место. В это время справа и слева к сцене уже двигались духовые и ударные.

И мальчик из Минска шепотом последовательно называл их:

– Гобой, волынка, валторна, блок-флейта… А там что за хрень такая? А, контрфагот!

– Откуда ты все знаешь? – так же шепотом спросила Иванна, возвращая флягу.

– Да так. – Парень тряхнул пыльными дредами и сделал большой глоток. – В консерватории учусь. По классу альта.

Иванна с уважением посмотрела на его прическу и пирсинг в виде трех игл под нижней губой.

Мелодия не прерывалась, в нее вливались новые тихие и протяжные интонации, и все они, как казалось Иванне, периодически сходились в коротком контрапункте, а затем снова расплетались, как расплетается на несколько прядей косичка или венок.

На сцену поднималась струнная группа. В длинном темно-синем платье прошла и села на место первой скрипки знакомая Иванне высокая темноволосая девушка. Улыбнулась зрителям и положила скрипку на колени.

За духовой секцией перед высокими пюпитрами встал академический хор и своими смокингами вызывающе контрастировал с бордовыми, расшитыми всеми возможными цветами и золотыми нитями жилетами духовиков.

Иванна не заметила или пропустила момент, когда на сцене появились четыре женщины в сербских и македонских национальных костюмах, празднично сверкая и переливаясь массивными поясами и ожерельями из серебряных монет. Они просто как-то материализовались возле микрофонов, и люди немедленно зааплодировали волшебству их возникновения.

Женщины запели – высоко и без слов, и аплодисменты стали постепенно утихать, но вдруг вместо того, чтобы утихнуть совсем, зазвучали по нарастающей, причем волна шла сзади. Зрители из первых рядов принялись вертеть головой и оглядываться, а поющие женщины улыбались, глядя куда-то поверх голов зрителей. Улыбались струнники и ударники, и весь академический хор, и девушка в синем платье, улыбаясь, прикладывала скрипку к плечу. И только духовики не могли улыбаться, потому что неожиданно вступили именно в этот момент, вызвав в груди Иванны нарастающую вибрацию.

По тому же живому коридору, по которому только что прошел трубач, теперь шел Давор.

Он медленно шел в своем белом мятом костюме, прикладывая правую руку к груди, и когда опускал голову в коротком полупоклоне, отвечая на аплодисменты, волосы падали ему на лицо.

Мальчик с дредами встал и аплодировал стоя.

Поднялась и Иванна. Прижав пальцы к губам, смотрела, как он идет.

Проходя мимо нее, он вдруг остановился, сказал «привет» и легонько сжал рукой ее предплечье.

И пошел на сцену.

– Ни фига себе! Вы знакомы? – потрясенно спросил мальчик с дредами.

– Нет, – покачала головой Иванна, провожая взглядом Давора, который, кивая духовикам и хлопая по плечу веселого лысого волынщика, пробирался к своему месту. Она ничего не понимала.

Садясь, Давор наклонился, чтобы поднять гитару, а распрямившись, знакомым движением откинул волосы с лица. Музыка смолкла. Он улыбнулся Иванне и, опустив голову, широким открытым жестом, как бы описав полукруг, поднял руку вверх.

* * *

Надо же такому случиться, что за полчаса до концерта у Давора безумно разболелась голова. Причем болел в основном затылок, что наводило на неприятные мысли о скачке давления, хотя ничего подобного с ним никогда раньше не случалось. Он и таблеток-то почти никогда не пил, и даже плохо умел их глотать. И вообще считал себя здоровым человеком.

Бранка издалека заметила, как он морщится и трет затылок, прибежала бегом – уже в концертном платье, но босиком. Протянула в ладошке какие-то капсулы, налила из кулера воды в пластиковый стаканчик. Давор, давясь, проглотил лекарство и погнал Бранку обуваться. Пол холодный, еще не лето, не хватало, чтобы Бранка простудилась. Он сидел в кресле, положив щиколотку левой ноги на колено правой, понимал, что надо идти переодеваться, но сил не было никаких.

«Это все дорога, – подумал Давор с досадой. – Бесконечные переезды-перелеты. Когда-то же это должно было сказаться».

– Ты береги себя, брат, – сказал ему тогда на прощание старый тромбонист Йордан. – Все же уже не мальчик.