Ей очень хотелось кричать и бросаться предметами, разбить все, что бьется. Но перед лицом куратора Второй Вертикали, врага и убийцы, она не поступит так ни за что.

– Не получилось. – Зоран как-его-там пожал плечами. – Ладно.

– Неужели деньги? – Иванна посмотрела на Лешу.

– Бог с тобой, – промолвил тот еле слышно.

– А что тогда?

– Все не так. Не так, как мы думали.

– Тебя, конечно, не купить, но очаровать можно. И заболтать тоже. Бедный ты бедный.

– Иванна, – сказал Зоран, – забудьте, я уйду, и больше вы меня не увидите. Все это не стоит… Но он вас любит. Я знаю, что говорю.

– Нет, – сказала Иванна, – уходите оба. Оставьте меня в покое.

С тех пор она больше не ходила к озеру. От Виктора пришло письмо – короткое. Фактически, в нем была одна фраза: «Боюсь тебя о чем бы то ни было спрашивать». Иванна понимала, что заболела, только вот не знала чем. Она все время мерзла и много спала. Окна ее комнаты постоянно были зашторены. Из еды пила только бульон. Как всегда, как бывает во время болезни, день и ночь поменялись местами, перепутались, и Иванна не вполне понимала, какое время суток на дворе.

Однажды, выглянув в окно, увидела внизу в сумерках целую плантацию желтых и сиреневых тюльпанов и поймала себя на мысли: весна-то уже совсем настоящая. И что за сумерки сейчас – перед рассветом или на закат? С открытым окном было холодно и влажно, она принялась его закрывать и ударилась ребром ладони о тяжелый медный шпингалет.

«Генрик… – в тот момент подумала Иванна. – Как там Генрик?»

Генрик умирал.

Он лежал в своей постели – тихий, худенький, с отекшими ногами в серых шерстяных носках, со свалявшимся белым пухом на розовой лысине. Рядом сидела его дочь Антье, которая, оказывается, еще неделю назад прилетела из Нью-Йорка, где у нее была своя картинная галерея и какой-то арт-салон. От прежнего Генрика Морано осталось мало чего.

– Ты что? – испугалась Иванна и схватила его за руки. – Ты что это делаешь?

– Какие у вас руки холодные, фройляйн. Болтались, небось, в холодной воде, в озере вашем дурацком. Простудитесь, потом вас лечи, – строго произнес Генрик.

Антье вывела ее за дверь и схватила за руку.

– Отец заговаривается, – сказала она. – Сегодня утром меня не узнал. А я-то, я-то… Нет чтобы раньше прилететь! А вы-то… Как же так? Папа же совсем здоровым был, бодрым…

– Что с ним? – спросила Иванна. – Второй инфаркт?

– Да нет… – Антье каким-то крестьянским жестом пригладила светлые волосы широкой мужской ладонью, как будто была не модной галерейщицей, а фермершей в Техасе. – Врач говорит, нет инфаркта. Просто общее состояние, плохие сосуды. Сердце не хочет больше стучать.

Генрик Морано умер через два дня. Но успел кое-что сказать ей.

– Ты поступила плохо, – одышливо произнес он, опустив привычное свое насмешливое «фройляйн», – не надо было выставлять людей за дверь. Это некрасиво. Он приходил с миром, тот человек. Как его зовут?

– Зоран.

– Ты не права.

– Не права? – переспросила Иванна. – Что же мне делать?

– Ты должна все исправить.

– Хорошо, – покорно сказала Иванна и погладила его по руке.

– И еще. – Генрик посмотрел в потолок, и из угла его глаза на висок скатилась мутная слеза. – Я вот все хотел тебя спросить – почему ты никого не любишь?

* * *

Неприметный серый бронированный мульти-вэн шефа Совбеза Швеции так же беспроблемно совершает обратный путь из Германии в Швецию, и только на пароме глухо молчавший до сих пор Зоран начинает вполголоса что-то говорить, глядя в тонированное окно.

На итальянском.

– Это Данте, – любезно сообщает он спустя некоторое время, хотя я ни о чем не спрашиваю, потому что мне так хреново, что не хочется говорить. – «Божественная комедия». Когда тяжело морально или когда сильно болят легкие, Данте – как раз то, что нужно. Попробуйте выучить всю поэму на тосканском диалекте – и многие проблемы покажутся вам не такими уж глобальными.

Я молчу.

– Я виноват и теперь вам кое-чем обязан. – Он все так же глядел на море за окном. – Я не забуду.

Вот так. «Не забуду». Королевская кровь, хоть и безо всякой перспективы престолонаследования, сказывается даже на стилистике высказываний.

Шутки шутками, а ведь мне даже деться некуда. Совершенно. «Негде котику издохти», – говорит моя сестра Надюха.

Зоран пригласил меня погостить у него на хуторе. Лаконичный вид на фьорд, заботливая горничная и козий сыр в пепле. Вино у камина из большого круглого бокала или прямо из бутылки на берегу. Компьютер, Интернет, альбомы мировых картинных галерей. Не так уж плохо на первое время.

– Вы же писатель, – говорит Зоран.

Писатель? Я и забыл.

* * *

Санда уснула в гостевой комнате, а проснувшись ночью, обнаружила возле кровати тарелку с курагой и апельсинами. В углу, в глубоком кресле, сидела Доминика в зеленом махровом халате и босиком.

– Ты чего не спишь? – Сонная Санда сунула в рот дольку апельсина. – Не спится?

– Принесла тебе фрукты. – Доминика неопределенно пожала плечами и плотнее закуталась в халат. – Ты же любишь ночью чего-нибудь пожевать… Вот сижу, смотрю на тебя, и меня мучает один вопрос. Про твоего Зорана.

– Он не мой, – испугалась Санда.

– А вдруг он думает о тебе? Вот прямо сейчас?

– Десять лет прошло.

– Может пройти и больше. – Доминика повозилась в кресле и вытащила из-под попы пульт от кондиционера. – Если человеку падает на голову чугунная плита, вряд ли он когда-нибудь оправится…

– Ты пила коньяк! – догадалась Санда. – В одиночку, как алкоголик!

– Ты поняла, что я только что тебе сказала?

– Что?

– Про плиту. Я, между прочим, знаю, что говорю.

– Доминика, – расстроилась Санда, – у тебя бред.

– Бред? – Доминика резко встала и запахнула полы халата. – Из-за подобного бреда я уже больше десяти лет не замужем, хотя могла бы выйти тысячу раз.

– А-а, ты об этом… – Санда cъела апельсин и взялась за курагу. – Лучше бы ты мне бутерброд с колбасой принесла.

– Наверное, я должна сказать тебе правду. – Доминика села на край кровати и теперь смотрела на свои ноги.

– Залазь ко мне под одеяло греться, – засмеялась Санда. – Знаю я твою правду. Ну, чего ты так смотришь на меня? У тебя глаза сейчас, как у лемура.

Она обняла притихшую испуганную Доминику, укрыла ее одеялом и убрала прядь волос с ее лица.

– Как же мне не знать, – тихо сказала Санда. – Давор – родной человек, ты – родной человек. Разве я не вижу, что с тобой происходит в его присутствии?