В тумбочке у кровати неожиданно взрывается истошным звонком молчавший всё это время мобильник. Вздрагиваю, но быстро протягиваю к нему руку. Неужели лёд тронулся?

– Здорово! – слышу в трубке голос Эдика. – Ну, как ты?

– Вспомнили, наконец-то! Вот радость-то! – обиженно отвечаю ему. – Всего лишь на третий день – скорости у вас космические…

– Ничего подобного, – огрызается Эдик. – Когда вас привезли сюда, наших человек пять после работы сразу к вам отправились. Прямо с оружием через центральный вход больницы попёрли, местную охрану переполошили в пух и прах. Они тут, бедняги, решили, что пьяная матросня снова идёт брать Зимний да случайно направление перепутала… К вам никого тогда не пустили, потому что все вы в реанимации находились. Кроме Швили, которому реанимация ни в каком состоянии не поможет. Он нам про вас и рассказал… Неужели ты об этом не знаешь?

– Нет. Да я его и не расспрашивал. А сам он, как партизан, лишней информации никогда не выдаст… Неужели вы всё-таки приходили? Не врёшь?

– Ну, вот ещё! Я тебе врал когда-нибудь?

– А шеф?

– Чего не было, того не было, шеф не приезжал. – Эдик притворно вздыхает, будто ему страшно неловко за Меира, и тут же бодрым тоном продолжает: – Меня ребята задолбили вопросами, был ли я у вас…

– Могли бы и сами позвонить. Да и ты мог бы.

– А что, у вас телефоны всё время под рукой?

– Нет, – честно признаюсь, – мой чаще отдыхает в тумбочке. Да и соседи по палате просят, чтобы не беспокоил их звонками.

– То-то и оно! – успокаивается Эдик и продолжает допрос: – Ну, и как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Нога в гипсе – куда она оттуда денется? Голова поначалу побаливала, но теперь уже ничего не чувствую…

– Ты и раньше головой многого не чувствовал, – со знанием дела продолжает язвить Эдик, но в ученики по этой части я бы его не взял, – судя по некоторым твоим высказываниям.

– Значит, я почти в полной боевой готовности! – Мне не хочется долго беседовать о своих болячках, и я переключаюсь: – У Швили тоже всё в порядке. Он меньше всех пострадал, только вот по голове получил сильнее меня.

– Ну, это у него не самый жизненно важный орган! – продолжает острить Эдик. – Он и без него раньше прекрасно обходился. А что с Димой?

– Диму поломало покрепче. Думаю, мы с Ициком скоро на волю выйдем, а Дима ещё попарится на здешних нарах.

– Надо к нему действительно подойти, томик Библии подогнать, а то в больнице такую книгу вряд ли найдёшь.

– И то верно… Что в конторе нового?

– Всё по-прежнему. Сперва тяжеловато было без вас, но шеф быстро организовал трёх временных бойцов на ваши места.

– А подвозка?

– Приходится мне стараться в два раза больше. За себя и за того парня, то есть тебя. За одну зарплату. Шеф и слушать не хочет ни о каких доплатах. А тот парень, то есть ты, закопался в казённые простыни – спит, сколько влезет, лопает больничные котлетки строго по расписанию и в ус не дует, что его друзья истекают солёным потом на работе…

– Хочешь, местами поменяемся?

– Ну уж нет, оставь эти маленькие удовольствия себе, а мы потерпим неудобства… Кстати, шеф интересовался, когда вас ждать?

– Как только, так сразу… Только как мне быть с машиной, безлошадному?

Эдик раскатисто хохочет, понимая мои опасения, и великодушно раскрывает карты генерального штаба:

– Шеф высочайшим указом повелел, что, когда ты вернёшься, на время возьмёт для тебя машину из проката, и ты будешь, как прежде, продолжать развозить народ по точкам. А потом ты всё равно себе что-нибудь купишь. Шеф тебе даже ссуду даст под очень выгодный процент… Ещё вопросы?

Сообщение Эдика удовлетворяет меня на двести процентов, потому что моя бедная и несчастная машинка, кормившая своего хозяина последние годы, наверняка пылится сейчас где-нибудь на свалке, и некому её, бесхозную, пожалеть, напоить бензином, протереть стёкла тряпкой, погладить измятый капот… Ну, да ничего, свой срок она отходила уже давно, пора и на вечный покой. У всех нас конец почти одинаковый – что у машин, что у людей. Никто не бессмертен, только места, куда нас относят, называются по-разному, однако суть от этого не меняется.

Напоследок хочется сказать Эдику что-то приятное:

– Как твой компьютер? Извини, брат, не смог тебе помочь, сам знаешь, по какой причине. Хотя… если хочешь, подгребай с ним сюда, здесь спокойно, никто над душой не стоит, времени сколько угодно. Сядем где-нибудь в уголке, покумекаем над ним…

– Какой компьютер, о чём ты?! – ворчит Эдик беззлобно. – Я уже и забыл, как он выглядит! Отпахал свои часы, да ещё людей развёз в две смены, а потом только и остаётся в койку трупом рухнуть. И так каждый день. Даже в выходной отоспаться не удаётся…

– Крепись, брат, скоро приду тебе на помощь, – искренне заверяю его.

– Только не обмани, ладно? – смеётся Эдик. – Ну, хорошо, я побежал по делам… Передавай привет Ицику и Димычу.

После разговора с Эдиком настроение повышается. Не хочется хандрить и думать о нехорошем. В принципе, ничего нового от нашего бригадира я не узнал, но сам факт того, что я не позабыт и не позаброшен, подбодрил мою исстрадавшуюся в одиночестве душу. И хоть поначалу я зарекался даже не вспоминать о работе, лёжа на больничной койке, но разве такое возможно?

Ковыляю в коридор, где наверняка курит с мужиками Швили, однако там его нет. Покрутившись немного и высмолив сигарету про запас, возвращаюсь к своей до чёртиков опостылевшей кровати и заваливаюсь на боковую.

Первый раз за всё время, что нахожусь в больнице, засыпаю мгновенно и сплю до самого утра крепко, без сновидений. Немного же, оказывается, нужно человеку, чтобы почувствовать себя чуть уверенней в этой дурацкой неустроенной жизни – всего лишь чьё-то доброе слово…

10. ДУРАК НА ХОЛМЕ

Я не раз убеждался на собственном опыте, что чаще всего человеку вспоминается из прошлого не самое хорошее и не самое плохое, а то, что произвело на него самое яркое впечатление. Иногда это эпохальное событие, а иногда совсем незначительный эпизод, не замеченный никем, кроме него самого, но всколыхнувший что-то сокровенное и кольнувший в сердце, запомнившийся в крохотных деталях и занявший самый интимный уголок души. Трудно это объяснить не то что постороннему, а иногда даже самому себе…

Я живу в этой стране уже четверть века, но большую часть жизни прожил всё-таки в России. Однако мне совершенно не хочется превращаться в Ивана, не помнящего родства. Много раз я встречал людей, клянущих свою прежнюю родину за неустроенность и невнимание к их крохотной персоне, вспоминающих какие-то мелкие бытовые неурядицы и обиды, поливающих всё, что было там, удивительно одинаковыми газетными штампами. Положение вечно обиженных устраивает этих людей настолько, что ничего, по большому счёту, менять им уже не хочется. В итоге новой родины они не обретают нигде, куда бы ни подались. Этой публике везде плохо… Я не из их числа.