– Вот, помню, был со мной эпизод ещё до приезда в Израиль… – начинаю мучительно вспоминать что-нибудь достопримечательное, однако в голову ничего не лезет. Всякие забавные истории, как правило, вспоминаются вовсе не тогда, когда их следовало бы рассказывать, а гораздо позже, когда они уже не к месту. Оттого частенько и попадаю впросак.

– Оставь, – мотает забинтованной головой Дима, – то, что я сказал, то сказал. И не надо ничего прибавлять. Солдаты будут живы и здоровы – что ещё? А с работы, значит, никто так и не приходил…

– Этих шакалов интересует лишь одно, – недовольно ворчит Швили, – чтобы мы поскорее выходили на службу ишачить на них! На всё остальное им плевать – есть ли у тебя в холодильнике жратва или нет, как ты себя чувствуешь… Главное для них – чтобы ты вкалывал!

– Не заводись, – обрываю его, – всё будет хорошо. Это тебе и Дима скажет.

– Ну да, будет жратва! – не успокаивается Швили. – Мамой клянусь, пока последняя царапина на моей лысине не зарастёт, я даже пальцем не пошевелю… Пускай сами работают!

– Только свистнут, сразу побежишь, – смеюсь невесело, – даже в этой весёлой распашонке с зайчиками!

– Хватит грызться, – говорит Дима и строго глядит на нас взглядом мудрого баптистского проповедника-американца с экрана телевизора. – С нами всё будет хорошо. Вылечимся, отдохнём и продолжим работать на прежних своих местах.

– Ты уверен? – всё ещё обиженно бурчит Швили.

– Уверен, – твёрдо отвечает Дима. – А почему уверен, не спрашивай.

В своих постоянных чёрных очках он раньше выглядел грозным и неприступным, как инквизитор Савонарола, но сегодня очков на нём нет, и глаза его на удивление бесцветные и по-стариковски прозрачные, хотя ему едва перевалило за тридцать.

– Странная штука получается, – неожиданно приходит мне в голову, – взять, к примеру, нас и тех же самых солдат, что привезли сегодня. И мы, и они пострадали на службе, по сути дела, из-за одних и тех же ублюдков. Правда, нас подло сбросили в кювет, а в них открыто стреляли. Но что это меняет? Могло быть наоборот. Однако к солдатам полное уважение – о них и в газетах напишут, их телевидение снимать приедет, народ к ним рвётся проведать. А мы? Кому мы нафиг нужны?!

– Славы захотел? – наконец, начинает улыбаться Швили. – Захотел увидеть себя по телевизору? Могу уверить, дорогой, что, если бы наше дело получило огласку, шеф всеми силами постарался бы её замять. Это не в его интересах. Шакалом последним буду, если это не так!

– Это ещё почему?! – в один голос спрашиваем мы с Димой.

Ицик нетерпеливо бодает воздух головой и разъясняет:

– Если рассказывать о нас по ящику и писать в газетах, то так или иначе всплывёт название фирмы, да? Пару-тройку раз повторят, и это тотчас западёт в уши какому-нибудь шакалу из налоговой инспекции или проверяющему пострашней. А у тех только одна мысль: что это за фирма охранная, в которой работники невинно страдают? Наверняка в ней есть и какие-то другие грешки. Давайте проверим её по полной программе, непременно что-нибудь всплывёт противозаконное…

– Шефа и так проверяют регулярно, – перебиваю его, – сто пудов, что проверяют!

– Проверять-то проверяют, – умудрённым жизнью сатиром усмехается Швили, – но, скорее всего, формально. Много ли шума наделает отлов какой-то неизвестной охранной конторы, которых по стране десятки? А тут название фирмы прогремит, и все про неё будут знать. Вывести её на чистую воду – да это дело чести каждого налогового шакала. На таких вещах и делают карьеры! Как вам не понятно?!

– Теперь понятно, – снова в один голос соглашаемся мы с Димой.

Некоторое время сидим молча и перевариваем безрадостные перспективы, нарисованные бывшим разорившимся владельцем таксистского бизнеса, а ныне весьма преуспевающим лузером, так хорошо прочувствовавшим психологию налоговых инспекторов. Потом я, дабы подвести итог разговору, задумчиво изрекаю:

– Выходит, нам ничего при любом раскладе не светит, братцы. Как ни упирайся и сколько врагов ни перестреляй из своего казённого маузера, конец один – безымянный холмик на погосте, единственными посетителями которого будут окрестные собаки, прибегающие помочиться на наши могильные плиты…

– Не богохульствуй! – обрывает меня Дима. – Если хочешь выдать какую-нибудь глупую остроту, то прежде задумайся, во что она тебе может вылиться!

– И в самом деле, – тотчас переходит на его сторону матёрый атеист Ицик, – не надо о могилах… И без них не по себе!

Тут в Димин отсек грозным броненосцем вплывает востроносая медсестра, с которой у меня с самого начала не сложились отношения, и разгоняет нас по своим закуткам. Диме необходимо принимать таблетки и менять капельницу, а это дело интимное, не терпящее посторонних.

Ну, и фиг с вами! Пойду к себе, займусь излюбленным занятием – убийством времени. Только в охране хотя бы знаешь, когда всё закончится, чтобы ты мог вернуться к более привычному для себя активному образу жизни, а тут в больнице, если тебе и озвучат какой-то срок, то только перед самой выпиской. Никакой определённости.

Впору и в самом деле задуматься о бесцельном прожигании своей драгоценной жизни, когда отсиживаешь время в охране или лежишь на больничной койке. Хотя это прожигание и не такое уж бесцельное – от того и от другого наверняка есть немалая польза. Положительный результат – это когда твой день в охране прошёл без происшествий, а больничный день хоть на какую-то йоту уменьшил твои или чьи-то страдания. А значит, не всё так безнадёжно.

Но… не хочу об этом размышлять, а то чего доброго стану совсем положительным и до тошноты правильным, как сахарный петушок на палочке. Чутьё мне подсказывает, что подобному типу людей нельзя доверять до конца. Что-то в их поведении противоестественное. В каждом из нас живёт чертовщинка, и мы её скрываем ото всех и даже порой от себя до поры до времени. Насколько хватает умения и хитрости. Воспитание, культура – это одно, это наша кожа и панцирь, а чертовщинка – она где-то глубоко под ними, и чем сильнее стараешься её скрыть, тем сильнее она рвётся наружу, дикая и необузданная. Лишь дав ей вырваться, мы становимся настоящими, такими, какими можем быть в самые экстремальные м моменты жизни. В ней наша суть.

Моё стремление хохмить и ёрничать по поводу и без повода – это не поза, не желание показать кому-то свою эрудицию или заткнуть собеседника за пояс. Иногда это происходит помимо желания. Вероятно, в юношеском возрасте, когда необходимо самоутверждаться, это имело какое-то значение, а сейчас я более или менее уже понимаю, на что способен и выше чего мне не прыгнуть, то есть необходимость в доказательствах отпала. Когда мне становится совсем плохо, терзаю себя вопросами: кто ты на самом деле? На что способен? И маленький, слабый и застенчивый человечек внутри меня смущённо просит: оставь, не отнимай у себя последнюю защиту от окружающего, не лишай возможности смеяться, потому что нет у нас с тобой сил на что-то иное… Я и не собираюсь ничего менять в жизни: кожа моя и панцирь – этот не очень весёлый юмор, ведь и в самом деле нет у меня ничего иного, чем я могу хоть как-то прикрыться, кроме этой горькой чертовщинки…