флота станет «грубой политической ошибкой». Не прошло и пятнадцати месяцев, как Тирпиц заявил: «Теория риска, в том виде, как она представлялась до сих пор, основанная исключительно на боевом флоте, не поддержала мир и не способна принести нам победу в войне. У нас никогда не будет достаточно ресурсов, чтобы бросить вызов английскому стандарту двух держав».

Апологеты утверждали, что, даже если германская военно-морская политика была ошибочной, не она явилась причиной войны. Явно не по этой причине Австрия напала на Сербию или Россия на Австрию. Хотя военно-морское соперничество, конечно, обеспечило, что, когда война началась, Британия оказалась на стороне врагов Германии и конфликт впоследствии перерос из европейского в мировой. Добавление военно-морской мощи Британии, не говоря уже о присутствии ее «презренно маленькой» армии в битве при Марне и последующем развертывании живой силы и ресурсов всего Содружества, вполне могло стать тем фактором, который определил исход во вред Германии. На какие уступки Германия должна была пойти, чтобы Британия осталась в стороне?

Когда Германия решила, что союза с Британией на приемлемых условиях не будет, и учитывая, что две страны не могли просто игнорировать одна другую, для правительства в Берлине, желавшего во что бы то ни стало завоевать для Германии лучшее место под солнцем, было открыто четыре пути:

1. Немцы могли попытаться превзойти англичан в строительстве кораблей. Если сравнить данные за 1896 год и за 1912 год, успехи Германии представляются весьма примечательными. Но к 1912 году любому практичному наблюдателю стало ясно, что Британия намерена любой ценой сохранить свои главенствующие позиции, и ее экономические ресурсы позволяют ей это сделать. Но два извинительных просчета поддержали необоснованно оптимистические взгляды немцев на их шансы в войне на море. Один заключался в том, что британская блокада будет установлена вблизи германских берегов, тем самым дав частые возможности для нападения на британские корабли (которые с некоторыми основаниями считались хуже по конструкции). На самом деле только за месяц до начала войны Британское адмиралтейство решило заменить дальнюю блокаду близкой и воспользоваться преимуществом того, что Фишер назвал специфическим фактом «то, что Провидению было угодно расположить Англию, как своего рода гигантский волнолом против германской торговли, которая должна следовать или с одной его стороны через Дуврский пролив, или с другой – вокруг севера Шотландии».

Второй просчет заключался в том, что условия лондонской декларации 1909 года, касающиеся контрабанды, соблюдались, и Германия имела возможность импортировать из-за моря продовольствие и сырье если не напрямую, то через нейтральные страны, например Голландию. Но хотя британское правительство намеревалось ратифицировать декларацию, палата лордов проголосовала против, и ратификация не состоялась. У Британии были развязаны руки. Она могла установить блокаду настолько плотной, насколько это было возможно.

2. Немцы могли попытаться использовать флот как способ получения уступок при переговорах, чтобы обеспечить союз с Британией на благоприятных условиях. Только такой способ мог вызвать не только согласие, но и открытое сопротивление.

3. Они могли так устроить свои дела, чтобы добиться союза с другими морскими державами, тем самым вернув в жизнь теорию риска. Только чтобы умиротворить Францию, немцам пришлось бы вернуть Эльзас-Лотарингию, а чтобы привлечь на свою сторону Россию – бросить Австрию. Ни один из этих курсов Германия не была готова принять. Италия, вероятнее всего, присоединится к Франции и Британии, а слишком много разговоров о «желтой угрозе» не смогут не отпугнуть Японию. Могли ли они привлечь на свою сторону Америку – вопрос неясный и довольно интересный.

4. Они могли нацелиться на разгром своих врагов на суше – Франции и России, – проведя быстрые военные кампании. Тем самым они получили бы источники снабжения, независимые от морской блокады, а также мощную экономическую базу, достаточную, чтобы обогнать Британию в постройке кораблей. Эта идея была особенно популярна в начале войны, и немецкие военные определенно считали, что победа будет быстрой. В 1911 году Вильгельм заявил, что «нелепо» обвинять Германию в стремлении господствовать в Центральной Европе.

«Мы, собственно, и есть Центральная Европа, и вполне естественно, что другие, меньшие народы тянутся к нам. На это британцы возражают, ввиду несоответствия такого положения их теории о балансе сил, иными словами, их стремлению по собственному хотению натравливать одну европейскую державу на другую. Им совершенно не нужно установление единого континента».

Германские историки и раньше, и сейчас утверждают, что так называемый баланс сил на самом деле необходимое условие британского господства и что, превзойдя его, Германия сослужит хорошую службу всем европейским странам, повысив их шансы на истинную свободу. Только по не вполне ясным причинам этот довод не привлек большого числа сторонников германского дела. А опыт 1940–1945 годов предполагает, что до того, как у Германии появился бы шанс укрепить свои быстрые победы, против нее сложилась бы мощная коалиция с Британией во главе. Таким образом, риск, связанный с этим курсом, был так же велик, как ставка[67].

Все возможные пути к мировому могуществу связаны с множеством неопределенностей, и ни один не может гарантировать успех. Но вместо того, чтобы выбрать одну из альтернатив и старательно ей следовать, Германия на практике колебалась между всеми четырьмя, тем самым минимизировав свои шансы на успех. Несмотря на широко распространенное в Британии мнение, эмоции играли слишком большую роль в выборе британской политики, а рациональные расчеты – слишком маленькую. Система правительственного управления позволяла слишком многим различным индивидам периодически иметь право голоса в выборе курса, превращая его в зигзаг. Идеи о правах Германии были слишком жесткими. Существующая атмосфера делала реалистичную оценку ее положения труднодостижимой, и неудивительно, что она подгоняла войну, которую имела мизерные шансы выиграть. Единственный способ для Германии избежать проблем – довольствоваться, как это делал Бисмарк, своим европейским положением. Только, учитывая настроения тех дней, подобная пассивность была немыслимой. Как писал лондонский корреспондент германской газеты в 1912 году, «англичане привыкли главенствовать в мировых делах, а постоянно возрастающее число немцев больше не хотят играть вторую роль». Эрцбергер в 1914 году заявил: «Мы не можем достичь понимания с Англией ценой наших морских вооружений. Национальные интересы мешают такому пониманию… Добровольный отказ от строительства флота, согласно нашему мнению, станет концом германской политики мировой державы».

Вывод можно сделать следующий: германские желания не совпадали с германскими возможностями. Но предполагать, что желания можно было контролировать, значило предполагать наличие другого социального порядка в Германии, иными словами, другого хода ее ранней истории.

В 1910 году Бетман попытался выполнить обещание, данное Вильгельмом двумя годами ранее, – дать прусскому избирательному праву «органичное развитие». Предложенные изменения – сравнительно небольшие – были приняты нижней палатой, которая после выборов 1908 года включала семь социалистов и, скорее всего, поддержала