Поэтому к концу года все германские военные и гражданские лидеры пребывали в состоянии с трудом сдерживаемого гнева. Тон задавал сам король. Еще в начале ноября он не скрывал нетерпения и разочарования ходом событий, и к первой неделе января, когда появление сил Бурбаки на востоке Франции, где находился 14-й корпус Вердера, внезапно создало колоссальную новую проблему для немецких войск, он был в состоянии близкого к истерике отчаяния, и даже Мольтке с великим трудом успокоил его. Он уже не мог вдохновить своих подданных, гражданских и военных, на единство, сплоченность и уверенность в победе, и перечисленные качества с каждым днем понемногу ими утрачивались.

Отношения между Мольтке и Рооном ухудшались из-за резко возросших потребностей Генерального штаба в людских и материальных ресурсах. Мольтке и его штаб сравнивали результаты деятельности прусского военного министерства с французским, причем в пользу последнего, ибо французы на многих направлениях бросали в бой все новые и новые армии. Общепринятая система замены личного состава достаточна для поддержания полевой армии в боеспособном состоянии, сообщал Мольтке в письме Роону от 8 декабря, но существенным является то, чтобы из Германии перебрасывалось больше сил ландвера для обеспечения надлежащей охраны линий коммуникаций. Роон обеспечил 18 батальонов, прибытие которых позволило освободить два полка от несения тыловой службы в оккупированных районах и отправить их на фронт, однако Мольтке этого показалось мало в сравнении с аналогичными мероприятиями, проводимыми французами. Разве нельзя сформировать новые батальоны? Роон протестовал против такого рода мер, считая их слишком обременительными для имевшихся в распоряжении ресурсов, после чего Бронзарт, записи в дневнике которого стали еще более желчными, отметил: «Да избавит нас Бог от наших друзей!.. Он [Роон] как стратег, по-видимому, стоит примерно на том же уровне, что и граф Бисмарк, но как комик куда на более высоком».

Однако приведенные примеры отнюдь не всесторонне характеризуют степень раздиравшей Версаль вражды. По части ревнивости командующие армиями ничуть не уступали оперным примадоннам. Кронпринц Фридрих Вильгельм не скрывал изумления, когда Фридрих Карл стал фельдмаршалом после падения Меца, «как долго этот присвоенный ему ранг, на который он так претендовал, будет удовлетворять его не ведающие границ властолюбие и тщеславие?». Что же касалось Мантейфеля, писал далее кронпринц, тот был до глубины души оскорблен, когда его обошли при раздаче званий. Мольтке не скрывал критического отношения к умениям кронпринца Саксонии как военачальника при отражении атаки французов 30 ноября, и не было особой любви между ставкой кронпринца и штабом Мольтке, располагавшимися в досадной близости. Блюменталь опасался вмешательства «полубогов», «злых духов, которые вечно норовят сунуть нос куда не полагается». И Бронзарт, и Верди в равной степени подозревали о наличии влияния британцев из окружения кронпринца, склонявших его к чисто штатской мягкотелости и к стремлению к преждевременному миру на слишком уж благоприятных условиях. Это недоверие весьма разделял и Бисмарк, но оно было и оставалось единственной точкой соприкосновения Бисмарка и Генерального штаба.

Неприязнь к канцлеру была солидарной в военных кругах, за исключением разве что Роона и Штоша. Сталкиваясь со своим вечным недругом, даже неизменно хранивший воистину олимпийское спокойствие Мольтке и тот выходил из себя. Командующих бесило само присутствие этого штатского, тщетно пытавшегося разыграть из себя военного в форме офицера резерва, и они не выносили его попыток – или же им так казалось – повлиять на ход операций. Они с отвращением вспоминали, какую роль сыграл этот человек в формировании стратегии в 1866 году, и никак не желали повторения ситуации. К сожалению, сферы гражданской и военной власти накладывались друг на друга, так было всегда, и никто не мог в точности указать линию различия командных полномочий. Сдача Базена в Меце была и политическим, и в то же время военным вопросом, условия капитуляции Вердена, заявлял Бисмарк, также должны

быть ему известны, поскольку включали вопросы о возвращении захваченного военного имущества по завершении военных действий, и в письме Мольтке к Трошю с объявлением о падении Орлеана Бисмарк усматривал, причем обоснованно, попытку начальника штаба начать политические переговоры.

В целом Бисмарк отплачивал военным той же монетой. Его все сильнее тревожили препоны, создаваемые Мольтке на пути заключения мира с французами на приемлемых условиях. «В течение многих минувших лет, – сетовал канцлер, – он посвятил себя одному-единственному делу, и теперь и слышать не желает ни о чем больше». Бисмарк яростно и постоянно протестовал против того, что его оставляют в полном неведении относительно военных планов и операций: даже газетчики, жаловался канцлер, и те были куда лучше осведомлены, чем он. Эти сетования раздражали Генштаб, который расценивал их как дальнейшие попытки канцлера подмять под себя и решение чисто военных вопросов, и они оставались непреклонными в своем нежелании предоставлять ему доступ к сведениям военного характера и принимаемым по военным вопросам решениям. Лишь повторное вмешательство самого короля вынудило их изменить решение по этому принципиальному вопросу.

Наконец, Бисмарк, как и Роон, обеспокоенно взирал на несуразно большие запросы Генерального штаба касательно ресурсов Пруссии и ее союзников. В октябре Бронзарт уже жаловался на трудности при реквизиции достаточного количества подвижного состава в Германии. «Люди, как правило, склонны забывать в опьянении победами о том, что мы все же пока еще находимся в состоянии войны, – писал он, – и им следует приучить себя переносить все невзгоды, даже если речь идет об ограничении в Германии курсирования пассажирских поездов». Граф фон Иценплиц, министр торговли, постоянно возражал против явно избыточных требований военных, и Бисмарк поддерживал его. Армия каким-то образом разбазарила свои ресурсы: 2600 фургонов простаивали в ожидании скорой капитуляции Парижа, и он категорически настаивал на том, чтобы Иценплиц отказался предоставить больше фургонов. В свою очередь Мольтке, что было совсем неудивительно, жаловался на «произвол и деспотизм Бисмарка. «В военных вопросах, как и в политических, – сетовал он, – федеральный канцлер считает, что все должен решать сам, не обращая ни малейшего внимания на то, что советуют ему ответственные эксперты», в то время как Бисмарк скорбел по тем дням, «когда такие люди, как Фридрих II Великий, которые и сами были генералами и кое-что понимали и в управлении, действовали не хуже собственных министров… А тут эти постоянные выклянчивания и разговоры!» «Я пошел на войну, – как-то полушутя-полусерьезно заявил он, – собираясь ничего не жалеть для военных властей, но в будущем я точно переметнусь к защитникам парламентского правительства, и если и они будут раздражать меня, займу стульчик где-нибудь среди левых, причем на самом краешке». Он во всеуслышание критиковал способы ведения войны: это совершенно никому не нужное наступление в центр Франции, это распыление сил по всей стране, вялое проведение наступательных операций у Парижа и, прежде всего, затягивание с артиллерийским обстрелом города.

Именно по этому, последнему вопросу все разногласия в Версале и достигли кульминации. Идя на блокаду Парижа, Мольтке планировал и подготовку к возможному артобстрелу фортов и укреплений. Ни он, ни Роон тогда и не думали, что в этом на самом деле возникнет необходимость: Мольтке действительно верил, что Париж капитулирует, как только прекратятся поставки молока. Тем не менее было велено доставить из Германии осадные орудия, включая 150-миллиметровые орудия и 210-миллиметровые мортиры производства Круппа, до сих пока что не опробованные в боевой обстановке. Осадные орудия установили в Вилакубле, и боеприпасы для них были добавлены к обширному перечню позиций, каждая из которых претендовала на первоочередность доставки по перегруженной железнодорожной линии, соединявшей немецкие войска с их базами. 30 октября был разработан план артиллерийского обстрела фортов Исси и Монруж и участка ограждающей Париж стены позади них и вспомогательного артиллерийского обстрела Сен-Дени в качестве отвлекающего маневра, а 9 октября операция была официально одобрена королем. Однако ни