Артиллерийский обстрел Монт-Авро представлял мало проблем. Его батареи были размещены второпях и неверно, их буквально подставили под огонь немцев с севера, востока и юга. 27 декабря немцы открыли продолжительный огонь из 76 орудий и не прекращали его в течение двух дней. Французы располагали лишь 45 орудиями, к тому же плохо защищенными, и пруссаки быстро вынудили их замолчать. Снаряды разрывались на затвердевшей как сталь земле, огневые позиции одна за другой были подавлены, и в ночь на 28 декабря Трошю оставил позиции, потеряв свыше 100 человек. Столь быстрый успех удивил самих немцев и заставил большинство скептиков снова задуматься над эффективностью артобстрела. Кронпринц признал, что заблуждался и что «артиллерийский обстрел, вероятно, все же может дать важные результаты». Мольтке также изменил мнение. Его колебаниям положила конец неспособность Фридриха Карла довести войну до конца в провинциях, и теперь необходимо, как он заявил на совещании 31 декабря, использовать все возможные способы и средства для падения Парижа и высвобождения сил немцев для битвы с вновь сформированными армиями Гамбетты. Гогенлоэ объявил о своей готовности, и король распорядился начать артобстрел 4 января. Но случилось так, что густой туман утром 4 января послужил причиной еще одной отсрочки, и только 5 января загремели первые залпы артиллерийского обстрела, которого вся армия ждала, по выражению Бронзарта, «как иудеи Мессию».

Когда Бисмарк стал возражать против письма Мольтке к Трошю с объявлением о падении Орлеана, Бронзарт с насмешкой комментировал, что, дескать, канцлер «почти созрел для сумасшедшего дома». Но французское правительство разделяло взгляды Бисмарка, что это послание было не только актом иронично высказанной любезности. Дюкро видел в нем прелюдию к миру, исполняемую измученным войной противником и адресованную единственному представителю французских властей, с кем этот противник был готов иметь дело, и настаивал не медлить, действуя в отношении Парижа с позиции силы. Умеренные в правительстве, Фавр и Пикар, были того же мнения. Их взгляды в министерстве больше никто не разделял, менее всего Трошю. Мэр не без оснований полагал, что немцы никогда не предоставят приемлемые для непобежденной окончательно страны условия, и, поддержав правительство, он представил уклончивый ответ на письмо Мольтке и настоял на своих планах операции. Неудача в Шампиньи не исключила намерение Трошю прорваться и соединиться с армиями провинций, которые, как он теперь понимал, шли ему на выручку. Д’Орель де Паладин, возможно, и потерпел поражение, и позиции немцев к югу от Марны оказались неприступными, но существовала и другая сила – крупная и не пострадавшая в боях – Северная армия, и сила эта располагалась не там, где к ней было невозможно пойти из-за разлившейся реки и укрепленных холмов, а через голую равнину, на которой немцам, если бы они появились и надумали дать бой, пришлось бы иметь дело с французской артиллерией. И хотя такая ситуация была бы не в пользу французов – им досталось бы ничуть не меньше, но зато возможность, что немецкая пехота проявит стойкость под защитой своих укреплений, как в Вилье, не следовало принимать в расчет. Самое основное состояло в том, чтобы французы перед новым сражением не растеряли боевой пыл, пробужденный в них атакой Шампиньи.

Лишь 21 декабря Трошю перешел в наступление. К тому времени, согласно донесениям и отчетам, его войска успели оправиться и вновь обрели уверенность в себе, и их боевой дух был на удивление высок. Их непосредственной целью был Ле-Бурже, который после повторного захвата прусской гвардией 30 октября представлял собой неудобный выступ в линии обороны французов. Появилась возможность атаковать его с обоих флангов – силами, вышедшими на открытый участок местности из Сен-Дени на западе, и силами, продвигавшимися от Бонди и Нуази на юго-восток, и был подготовлен двойной охват, который должны были осуществить смешанные части регулярных войск, мобильной гвардии, «вольных стрелков» и морских пехотинцев, составляющих левую клешню захвата, и силы под командованием Дюкро – правую. Первой группировке предстояло захватить Ле-Бурже, а вторая, оттесняя противника, должна была закрепить успех. Морские пехотинцы, продвигавшиеся сквозь утренний туман с частями своего левого крыла, достигли деревни, где они закрепились среди домов и стали ожесточенно сражаться. Но немецкая артиллерия свела на нет все попытки подтянуть к ним подкрепление, и когда Дюкро, безуспешно прождав сигнал об успехе боя, наблюдая за колокольней церкви Ле-Бурже, перешел со своими силами в наступление, они не смогли устоять перед прицельным и интенсивным артиллерийским огнем немцев, расстреливавших в упор их плотные колонны. Французские артиллеристы так и не смогли открыть ответный огонь: им стрелять было просто не в кого. Холодная, пустая равнина простиралась перед ними: ни единого пехотинца противника, а его артиллерия демаскировала себя лишь облачками дыма в отдалении.

Трошю с растущим разочарованием наблюдал за всем этим и с наступлением зимних сумерек приказал войскам возвращаться на свои позиции. Он все еще не был готов признать окончательное поражение, понимая, что это в аспекте политики просто недопустимо, что его крах отзовется беспорядками на парижских улицах, которые и так совсем недавно с таким трудом подавили. Поэтому и отдал приказ наступать на Ле-Бурже, рыть траншеи, как будто для формальной осады. Такие приказы были нереалистичны. Никто не смог бы копать промерзлую, окаменевшую землю, и боевой дух его солдат, потрясенных разрывами снарядов немцев, усугублялся муками холода, который предстояло вынести в течение ночи и на следующий день. Разложить костры было не из чего, на мерзлой земле нельзя было даже разбить палатки, солдаты лежали под открытым небом, кое-как обмундированные, продуваемые порывистым северным ветром. Около тысячи человек пострадали от обморожений. Все, кто окинул бы взглядом армию Трошю, без слов понимали, что это последний всплеск борьбы, что войска небоеспособны и никогда больше боеспособными не будут.

Трошю был совершенно прав, предсказывая политические проблемы в случае неудачи атаки Ле-Бурже. Клубы все еще поддерживали то, что Трошю именовал «дадаизмом вооруженной милиции Парижа», приписывая генералитету Трошю провалы в Шампиньи и Ле-Бурже. «Теперь мы пойдем в бой без генералов Трошю, – заявил кто-то, – у нас нет нужды в генералах. Как только мы выйдем на поле битвы, пусть генералы сами о себе позаботятся». Но теперь правительство теряло доверие в военных кругах. Капитуляция, принимая во внимание обстановку в Париже, представлялась просто немыслимой: военные операции должны были быть успешными. А если они таковыми не будут, то не мешает продумать и самые немыслимые варианты, и после Шампиньи даже кое-кто из вполне умеренных членов правительства стал готовить себя к принятию весьма неприятных решений. Поставки хлеба для населения, как подсчитали 15 декабря, продолжатся до 10 января, для армии – на пару недель дольше. Фавр отправился в Венсен, где Трошю подальше от суеты Парижа учредил ставку, чтобы предупредить мэра о том, что правительство национальной обороны не возьмет на себя ответственность за то, чтобы обречь город на голод. Уверенный вид Трошю, его заверения в том, что немцы сами на пределе сил и возможностей, выглядели неубедительно, оба поговорили о том, чтобы подчинить его комиссии генералов, даже если он уйдет в отставку в знак протеста. В то время не было предпринято ничего, но неудачи у Ле-Бурже вынудили правительство принять меры. Фавр поехал в ставку Трошю после сражения, лично убедился в ужасном состоянии войск и по возвращении твердо объявил, что правительство должно взять контроль над проведением военных операций в свои руки.