Софья кивнула.

– Я бесконечно горд тобой и твоими успехами. Я был несказанно рад, когда ты победила в конкурсе. Я был горд, когда Анна сказала, что ты победила, но еще больше я гордился тобой, когда ты вышла из отеля, чтобы поехать в консерваторию. В конечном счете не имеет никакого значения, будут ли нам аплодировать или нет. Самое главное – иметь в себе смелость оправиться в путешествие, исход которого нам неизвестен.

– Если я буду выступать в Париже, – произнесла Софья после кроткого раздумья, – то лишь в том случае, если ты будешь сидеть в зале.

Граф улыбнулся.

– Уверяю тебя, даже если ты захочешь играть на Луне, я прилечу туда, чтобы не пропустить ни одной ноты.

– Добрый день, Аркадий.

– Добрый день, граф Ростов. Чем могу быть вам полезен этим утром?

– Можно бумагу и конверт? Хочу написать письмо.

– Конечно.

Стоя у стойки регистрации, Ростов написал красивым размашистым почерком на листе бумаги одно предложение, вложил лист в конверт с логтипом отеля и написал адрес. Он отошел в другой конец фойе отеля, выждал момент, когда дежурный коридорный отошел от конторки, быстро положил туда письмо и отправился в парикмахерскую.

Ярослав уже давно не работал парикмахером в «Метрополе». После него эту славную должность занимали еще несколько человек, имена которых не сохранились в анналах истории. В тот момент парикмахером работал некий Борис (отчество которого история также не сохранила). Этот Борис мог подровнять волосы и сделать стрижку, но он не был ни мастером своего дела, ни человеком, умеющим поддерживать разговор. Этот Борис был настолько немногословен, что иногда казалось, что он не человек, а машина.

– Подровнять? – спросил он графа, словно в русском языке не существовало никаких слов вежливости, за исключением односложных вопросов и ответов.

Учитывая то, что с возрастом волосы графа стали тоньше, а сам брадобрей был эффективным и быстрым, как автомат, можно было бы предположить, что на стрижку уйдет минут десять.

– Да, подровнять, – согласился граф. – И побрить…

Брадобрей нахмурился и был уже готов сказать Ростову, что тот всего несколько часов назад побрился, однако внутренний механизм человека-машины был настолько точно отлажен, что он отложил ножницы и взялся за помазок.

Борис взбил пену и нанес ее помазком там, где у графа должны были быть бакенбарды, если бы он их не сбривал. Потом человек-машина наточил опасную бритву о ремень и одним взмахом снял пену с правой щеки Ростова. Борис вытер бритву о висевшее у него на поясе полотенце и наклонился к графу, чтобы с такой же стремительностью побрить его левую щеку.

«С такой скоростью, – подумал Ростов, – парень уложится в полторы минуты».

Парикмахер кулаком приподнял подбородок графа. Ростов почувствовал, как острое лезвие бритвы прикоснулось к его горлу, когда на пороге салона появился один из коридорных.

– Простите…

– Да? – спросил брадобрей, не отрывая лезвия бритвы от горла графа.

– Вам письмо.

– На скамейку.

– Это срочное письмо, – ответил посыльный.

– Срочное?

– Да, товарищ. От управляющего.

В первый раз за время этого разговора брадобрей взглянул на коридорного.

– От управляющего?

– Да.

Брадобрей сделал глубокий выдох, отнял лезвие от горла графа и взял конверт. Коридорный исчез, а Борис вскрыл конверт одним движением бритвы.

Вынув листок бумаги, он около минуты в него смотрел. На листе было написано всего одно предложение: «Мне необходимо видеть вас прямо сейчас!»

Брадобрей снова сделал глубокий выдох и уставился в стену.

– Надо же, – произнес он.

Прошло около минуты.

– Я должен отойти, – сообщил он графу.

– Конечно, – ответил Ростов. – Не торопитесь. Я никуда не уйду.

Чтобы показать, что у него уйма времени, граф откинул голову и прикрыл глаза, как будто он дремлет. Но как только шаги брадобрея в коридоре затихли, Ростов вскочил на ноги быстро, как кошка.

* * *

Когда граф был молодым человеком, он гордился тем, что ритм часов его не беспокоит. В начале ХХ века многие из его знакомых очень серьезно относились к тому, сколько времени они тратят на то или иное дело. Они засекали, сколько времени им требовалось, чтобы позавтракать и добраться до работы, словно готовились к военной кампании. Они просматривали заголовки в газетах, отвечали на телефон после первого звонка и стремились говорить только о делах. В общем, они жили, как рабы часовой стрелки. Дай им всем бог здоровья и счастья.

В отличие от них Ростов жил размеренной жизнью и не любил торопиться. Он никогда не носил часов. Он не бежал на назначенные встречи и убеждал своих друзей в том, что мирские дела могут подождать, пока джентльмен спокойно пообедает или прогуляется по набережной. Вино, говорил граф, становится со временем более выдержанным. Это время оставляет на крышах домов зеленоватую патину. Поэтому вместо того чтобы бежать сломя голову, чтобы не опоздать на поезд или на встречу с банкирами, гораздо приятнее и полезнее поболтать и выпить чаю с друзьями.

– Боже ты мой, – говорили его стремившиеся не потерять ни минуты друзья. – Какие там чай и разговоры? Если постоянно лентяйничать, как справишься с обязанностями, которые накладывает на тебя зрелый возраст?

К счастью, в V веке до нашей эры в Древней Греции жил философ Зенон Элейский, известный своими апориями[120], в которых он пытался доказать противоречивость концепций движения, пространства и множества. Этот философ рассуждал так: вот Ахиллес – хорошо физически подготовленный человек с активной жизненной позицией, а вот черепаха. Допустим, что Ахиллес бежит в десять раз быстрее, чем ползет черепаха, и находится позади нее на расстоянии в тысячу шагов. За то время, за которое Ахиллес пробежит это расстояние, черепаха в ту же сторону проползет сто шагов. Когда Ахиллес пробежит сто шагов, черепаха проползет еще десять шагов, и так далее. Процесс будет продолжаться до бесконечности, и в результате Ахиллес никогда не догонит черепаху. Поэтому человек, у которого в полдень назначена встреча, имеет неограниченное количество промежутков времени между «сейчас» и «тогда», в течение которых может заниматься тем, что ему нравится.

Quod erat demonstrandum[121].

Но с того самого декабрьского вечера, когда Софья пришла и сказала, что ее пригласили участвовать в гастролях оркестра Московской консерватории, отношение Ростова к времени сильно изменилось. Даже до того как они закончили отмечать это радостное событие, граф знал, что до отъезда дочери остается менее шести месяцев. А точнее: сто семьдесят восемь дней, или если считать по часам, которые бьют два раза в сутки, то триста пятьдесят шесть ударов в полдень и полночь…