Там можно дышать. Можно орать. Можно жалеть о том, что вообще принесло сюда. Сейчас бы спать – спокойно спать, чувствуя всем телом, как ее обнимают его руки и ноги. Они так по-дурацки спали всегда.

Сплетясь в неразрывный узел, после которого у обоих затекали конечности и ломило позвоночник.

Неважно.

Она хотела. До крика, до боли в солнечном сплетении, до судорожного сокращения мышц – хотела к нему. Но вместо этого торчала на берегу

Аденского залива и рыдала взахлеб. Вот что она здесь делает? Еще минус один день. И впереди две с половиной недели.

А когда шла обратно, искать гостиницу, которую, кажется, потеряла, позабыв откуда пришла, так нелепо попалась. Ее легко ухватили, приставили нож к горлу и поволокли по пустой улице в темный безымянный закоулок. И что-то шепотом бормотали по-сомалийски. Хамди бы понял что, а она…

Мозг включился неожиданно. Когда потные шершавые пальцы начали расстегивать пуговицы ее шортов, а нож от горла убрали.

Не так много вариантов.

Наверняка – изнасиловать. Возможно, ограбить. Скорее всего – убить.

А может быть, и все сразу. Чем черт не шутит.

«Вы – белые», - сказал в ее голове Хамди. Ну да. Если сильно повезет, ее не убьют, а потребуют выкуп. Зашибись расклад.

Но мозг действительно включился. Потому что там, в кармане шортов, все еще болтался газовый баллончик, уже не подаренный Гуржием.

Новехонький. Сама покупала и таскала с собой. Ей бы только одно мгновение, чтобы успеть!

Потому что хуже всего представлять себе, что больше никогда, никогда, никогда не увидит Егора.

Она тихо всхлипывала, когда пуговки расстегнули.

Отчаянно упиралась в стену и пыталась ладонями дотянуться до кармана.

А когда мужчина, шаривший руками по ее телу, отстранился – на то самое вымоленное у уродливо-красного неба мгновение – она резко выдернула баллончик и, как могла быстро, распылила его в морду сомалийцу.

И под его крик и удивленный возглас второго вырвалась из подворотни, тут же налетев на нескольких стариков, побиравшихся у этих самых стен, – будто бы из небытия устремилась в действительность. И мир вокруг снова заголосил.

Кстати о мире

Мир голосил плачем ребенка, звуками телевизора и трещанием Валеры, восседавшего на стуле, как на троне, посреди своей кухни. Лукин, сидевший напротив, вряд ли слышал, о чем он говорил, но Валеру это явно не смущало.

Валеру никогда ничего не смущало. Чертов гений. Чертов гений в период творческого кризиса. Кажется, на этот раз он жаловался на жизнь. Впрочем, он почти всегда на нее жаловался.

- Потому что в этой идиотской жизни столько проявлений, - трещал он. –

Сегодня тебя на руках, бл*дь, носят, а завтра никому не нужен, все забыли!

- Валера! – донеслось из соседней комнаты. Алка не дремала. И сквернословить своему благоверному в присутствии ребенка запрещала.

Потому Щербицкий еще больше поник и перешел на воинственный шепот.

- Я четыре месяца не могу заставить себя сесть за компьютер и написать хоть строчку! – стенал Валера. – Четыре! Не, даже ворд открыт. А я пялюсь на него, как баран на новые ворота. И не могу. В голове такой же чистый файл.

Егор кивнул, едва из какофонии звуков выпало трещание.

- Меня это все затянуло, - Валера кивнул на комнату и зашептал еще тише:

– Вот это все. Вырваться не могу. Ты вдумайся! Дуть пиво на собственной кухне, а не в баре. Вот правильно вы с Росомахой живете – никаких детей, никаких обязательств. Свобода выбора. Свобода перемещения. Свобода от памперсов и лактации.

Призыв вдуматься застал врасплох. Егор услышал Валерины слова.

Услышал и понял.

Не проникся.

Какой, к черту, правильно? Она шляется, где хочет, оставляя за ним право выбора. У него амбиции и признание ее свободы перемещения.

- Я всерьез думаю уйти, развестись, опостылело. Я даже не ревную уже, Лукин! Мне даже иногда хочется, чтобы она загуляла, и я мог того!.. – горестно заключил Щербицкий и потянулся к бутылке с пивом. Плеснул в свой стакан и вопросительно взглянул на друга: - Тебе?

Лукин отказался, отрицательно мотнув головой.

- Как знаешь, - пробормотал Валера. В комнате снова закричал ребенок, и папаша спрятал несчастную морду в ладонях и выдал напоследок: – А и уйдешь – это ж она не простит, назад не пустит. Теперь точно.

И будто перебивая и крик Щербицкого-младшего, и Валерины стоны, блоком новостей ожил телек.

Громко, ровно, отчеканивая каждое слово, девушка с экрана вещала:

«… в результате взрыва в клинике в сомалийской столице Могадишо

погибли 54 человека. Об этом сообщает Associated Press. Более 120

человек получили ранения. Отмечается, что взрыв совершил

террорист-смертник, который проник в помещение клиники.

Ранее сообщалось, что мощный взрыв бомбы унес жизни уже 38 человек.

Большинство погибших скончались от ранений. Еще около 120 человек

получили ранения различной степени тяжести. Число жертв растет.

Часть пациентов и сотрудников клиники считаются пропавшими без

вести.

Некоторые страны, в частности Турция и Кения, предложили направить

в столицу Сомали медицинскую помощь…»

Егор поднял голову и уставился в телевизор невидящим взглядом. Перед глазами сидела мать на кухне, рыдающая в тихой истерике, а рядом – коллега отца, сообщивший о его гибели.

Через минуту в неизвестном направлении было отправлено смс.

Оставшееся недоставленным.

Кстати о направлении

- Привет! – выпалила широко улыбающаяся Росомаха, глядя на – наконец-то! – нормальное четкое изображение лица Лукина. – Да поможет нам

Красный крест. Забрели случайно, а тут сигнал классный! Наверное, они, как моя мама, читают о методах лечения всякой дряни в интернете.

Жизненная необходимость!

- Привет! Как ты?

- Сгорел нос, в остальном нормально! – кивнула Руська. Нос действительно сгорел. Был красный, как вареный рак. Но себя со стороны не видишь.

Похудела – еще больше. Кости да жилы. И следы усталости на лице никак не замажешь. Тени под глазами – и от жары изнуряющей, и от недосыпа – определенно были заметны. – Здесь есть отели, рестораны, пляж шикарный! Я на курорте!

- Рад, что тебе нравится.

- Тебе бы… тоже понравилось.