Самоотверженность, склонность к импульсивным действиям. Думаю, именно поэтому всё на вас и держится. Армия, состоящая из одних лишь подростков. — Евгений ухмыляется собственному утрированному заявлению. — Вы лезете в самое пекло ради того, чтобы спасти чужую жизнь. Ни один взрослый на такое добровольно не пойдёт.

— Самоубийство.

— Что?

— Самоубийство, — повторяю я тем же тоном. Лифт останавливается, его дверцы расходятся. — Лезть в самое пекло. Самоубийство ради спасения. Парадокс.

Перед нами открывается морг, но направляемся мы в дальнюю боковую комнату-пристройку, которая, в свою очередь, рассчитана на троих, а потому меня, четвёртую, вмешает в себя с трудом. Мне приходится оставить дверь позади себя открытой нараспашку, пуская гулять сквозной и пропахший гниющей плотью ветер.

Кирилл сидит на металлическом стуле. Его руки прикованы к подлокотникам специальными креплениями, ноги — к ножкам, в области щиколоток и бёдер. Раны на теле Кирилла не заживают, но это уже не важно.

Пока Евгений что-то записывает на бумагах, приколотых к планшету, а Валентин раскладывает на небольшом столике у стены какие-то инструменты, я пытаюсь убедить себя, что поступаю правильно. Перед глазами возникает лист с пятьюдесятью четырьмя пунктами, и вроде вот оно — всё, что нужно, чтобы превратить любое возможное сомнение в пыль, но я вспоминаю об истинной мотивации Кирилла, и сердце сжимается, а на языке появляется горький привкус металла.

Сестра. Я бы сделала что угодно для Вани, Лии и Дани, которых считаю своей семьёй. И для Артура, который по факту ей и является. Но ведь даже у «что угодно» есть границы.

Смогла бы я умереть? Безусловно.

Но хватило бы у меня смелости убить?

— Рось, — зовёт Кирилл.

Евгений и Валентин заметно напрягаются. Замирают, отвлекаясь от своих дел. Я даю им отмашку, мол, всё нормально.

— Что?

— Для того, кто сегодня не собирается быть казнённым, ты выглядишь мертвецки бледной.

— Ты разве не слышал, что у нас сейчас сражение во всём разгаре? — огрызаюсь я.

— Знаешь, стены, за которыми меня держали, достаточно толстые для того, чтобы не пропускать никаких лишних звуков, оставляя наедине с собственными мыслями и чужим стенанием.

Кирилл спокоен, умиротворён. Его слова напоминают балладу. Я хочу видеть сожаление на его лице. Или испуг. Чёрт, хоть толика испуга, и тогда я сделаю всё, чтобы уговорить Дмитрия отменить казнь!

Но Кирилл лучше меня понимает: происходящее сейчас с ним, то, к чему его привело каждое его решение и каждый его поступок — это ожидаемый конец. Более того, — и теперь я как никогда отчётливо это понимаю, — Кирилла такой конец более чем устраивает.

Валентин поворачивается, в его руке шприц. Игла на конце шприца кажется мне чересчур длинной и толстой, но ни единая мышца на лице Кирилла не дёргается. Он даже не смотрит за тем, что делает Валентин. Он смотрит только на меня. И улыбается.

Мне уже выдавалась возможность видеть нечто подобное на губах другого смертника. Они оба стали жертвами обстоятельств. У каждого из них был тот, ради которого они свернули не на ту дорожку. Они никогда не были преступниками, но именно с таким словом на табличке, прибитой к груди, положили голову на плаху.

И наконец главное — их обоих, Христофа и Кирилла, убила я. Я — их палач.

«Смогла бы я стать убийцей ради спасения тех, кто мне дорог?» — этот вопрос больше не актуален. Я уже сделала это как минимум дважды.

Когда иголка проникает под бледную кожу шеи, Кирилл едва заметно морщит нос, а я накрываю губы, с которых едва не слетают ненужные сейчас слова, ладонью, прижимая её так плотно к лицу, что становится трудно дышать.

— Всё хорошо, — тихо произносит Кирилл, выдыхая, когда Валентин вытаскивает иглу из его кожи. — Даже и не больно совсем.

Комнатка, в которой всё происходит, слишком маленькая для четверых. Вероятно, именно потому Валентин и Евгений выходят, ведь наверняка есть правило, по которому они не должны оставлять смертника одного.

— У вас есть тридцать секунд, — шёпотом сообщает Евгений, проходя мимо меня.

Титанических усилий мне стоит не начать отсчёт в своей голове.

— Я много думал после того, что ты сказала, — говорит Кирилл. — О том, каковой моя жизнь могла бы быть, если бы я принял другое решение.

— Я ведь не знала о Вете, — напоминаю я.

Кирилл качает головой.

— Неважно. Ты была права. Я должен быть что-то придумать… У меня ведь… есть друзья. Север, Гло, Филира… Они бы встали на мою сторону при любом моём решении.

С каждой секундой ему всё труднее передвигать язык во рту, и я решаю подойти ближе, чтобы ему не пришлось старательно повышать голос. Подходя, замечаю, как Кирилл слабо дёргает ладонью, и принимаю это за просьбу взять его за руку.

Отказывать кому-либо на смертном одре было бы бесчеловечно.

— У меня и ты всегда была, но я принимал это за данное, совсем позабыв, что с дружбой такое не может работать вечно.

Жизненные силы покидают Кирилла прямо на моих глазах. Его ярко-рыжие волосы тускнеют, приобретают седой оттенок. Фейри — бессмертны. Но сейчас яд, растекающийся по телу вместе с кровью, нейтрализует его магию, заставляя Кирилла стареть. В зелёных глазах гаснет огонь. Сколько у нас осталось времени? Десять секунд? Меньше?

— Самая худшая вещь, которая могла со мной случиться — это смерть с головой, переполненной сожалениями, — Кирилл слабо сжимает мои пальцы. — Ведь я должен думать не о том, что оставляю здесь, а о том, куда ухожу. — Кирилл прикрывает глаза. — Особенно теперь, когда это место будет наполнено далеко не песнями ангелов. — Тяжёлый вздох. — Всю свою жизнь я мечтал попасть в рай, но при этом совершенно ничего для этого не делал.

— Попроси меня помолиться за тебя, и я сделаю это, — говорю я.

Глаза Кирилла приоткрываются от удивления.

— Ты ведь не веришь в Бога, — с надрывом произносит он.

— Ради тебя я сделаю это на оставшиеся секунды.

Кирилл улыбается одним уголком рта.

— Спасибо, что верила в хорошую часть моей души даже тогда, когда я спрятал её в самый тёмный угол, — говорит он.

Эти слова становятся последними, что произнесли в комнатке, где слишком мало места для четверых. Но с этого мгновения присутствующие могут расслабиться. Теперь в живых из них остались только трое.

— Слава, пора, — говорит Валентин.

Я наклоняюсь, легко целую в мгновение постаревшего Кирилла в лоб. Воспоминания, где я предполагала, что именно он станет тем из нас двоих, кто будет присутствовать на похоронах другого, отдаются чувством сожаления в сердце, и я даже грустно хмыкаю.

Перед глазами всё начинает