Полезу на вышку — на шум кинутся охранники снизу. А совсем без шума убрать фрицев у пулемёта не удастся. Мне бы не дать им стрельнуть, и то счёл бы за счастье.

Ладно, придётся играть спектакль. И отвертеться от переодевания в китель гауптмана у меня теперь не получится. Так есть шанс заманить охрану внутрь здания, хотя бы на первый этаж, чтобы скрыть от контроля с вышки. А служаки поведутся лишь на прямой приказ офицера. Да и то, не факт.

Поднимался на второй этаж, настороженно прислушиваясь. Пока никаких посторонних шумов. Чтобы не шататься порожняком, перетащил труп охранника поближе к выходу, усадив его у стены справа от входной двери. Будет у меня за вторую подсадную утку. Так, теперь напрячь память: кто у меня там из охранников на входе. Гефрайтер и рядовой. Имён, естественно, я не знаю. Один, вроде, высокий и в возрасте. Второй темноволосый, коренастый с мясистым носом выщербленными спереди зубами. М-да, негусто… Стоп, но у меня же есть «язык». Чего я голову ломаю?

В кабинете гауптмана всё было без изменений. Ну да, времени-то прошло всего ничего. Так, кителёк долой. Отто он уже не понадобится. Рукава длинноваты, зато в плечах не жмёт. Бельишко? Та ну на хрен! Перчаточки? Замечательно. Фуражечка? Портупея? Я вгляделся в контуры своего отражения на оконном стекле. Сойдёт. Внизу я всё равно не дам охранникам меня толком рассмотреть.

На мой условный стук в дверь из допросной послышался хриплый голос Кирвавы:

— Петро? Заходи…

Я медленно распахнул дверь и наткнулся взглядом на ствол пистолета-пулемёта, смотревший мне точнёхонько в живот.

— Как вы тут, Бичо, не уснули?

— Всё шутишь, кацо.

Я оглядел допросную и отметил, что щуплый гефрайтер сидит с вытаращенными от ужаса глазами, опершись спиной о стол, а поперёк его ног лежит тело Кири. Мёртвое тело. Едва видимое из-за задравшегося воротника гимнастёрки лицо бывшего санитара было белее мела.

Я присел рядом с политруком, осматривая повязки на его стопах. Довольно сносно, учитывая, что перевязывал впопыхах. Но лицо… Кирвава напоминал Винни-Пуха, сунувшего голову в дупло с пчёлами. Едва проглядывающие через узкие щёлочки отёкших век чёрные блестящие буравчики глаз больше напоминали оружейные стволы в прорезях амбразур.

Видно было, что Мамука не терял времени даром: в свободной от пистолета-пулемёта руке у политрука был зажат кусок влажного бинта, который он то и дело прикладывал к отёкам на лице. Рядом валялась опустошённая фляжка Гюнтера.

— Примочки делаешь, товарищ младший политрук? — подмигнул я грузину.

— Что ещё делать, э? Петрэ, ты же ушёл воевать? А я вот сижу, ноги, щени, как колоды…

— Ничего, товарищ политрук, вывезем тебя. Ещё танцевать лезгинку будешь!

— Опять шутишь, Петрэ. Не надо. Безногий я теперь. Этот свинья постарался, щ-щени, — Мамука пихнул кулаком сапог Гюнтера.

— Ты мне лучше скажи, отчего Киря прижмурился? Я же уходил, он живее всех живых был.

— Э, не жалей! Гавно человек был, Петрэ. Ты ушёл, он в себя пришёл, так меня сразу уговаривать начал, сдать тебя и вместе у немцев награду получить. Свободу сулил. Еды от пуза. Совсем пропащий человек Киря. Вах! Мне, коммунисту, предлагал с фашистами договариваться! Гавно и есть.

— Так ты его…?

— А что делать? Гефрайтер в себя пришёл, а этот в его сторону поглядывать начал, завозился. А мне двигаться лишний раз, всё равно что нож в пятку воткнуть. Ну я ему шею и свернул, генацвале. А что, сильно нужен он тебе был?

— Да не особо. Вот гефрайтера я тебе поручу ещё на часик. Он нам очень нужен, проводником поработает. Ты как, продержишься, генацвале?

— Не переживай, Петрэ. Из этой комнаты он не уйдёт. Делай своё дело. С Семёном виделся?

— Да, он сейчас должен с Красновым и Добряковым разговаривать.

— Ох, заварил ты кашу, Петрэ. Немцы нам ни своих офицеров, ни охранников не простят. Да и уйти теперь твоей группе без шума не удастся.

— Заварил. Расхлебаю, генацвале. А что до офицеров и охраны, так их ещё найти надо будет. Как думаешь, Мамука, если мы трупы увезём и следы все за собой подчистим, что немцы подумают?

— Э-э-э… — опешил Кирвава, — не знаю.

— Правильно. И они не будут знать какое-то время. А кто им расскажет? Все свидетели уйдут в побег вместе со мной. Это единственный способ защитить оставшихся.

— Не знаю, разведка. Ты сам то в это веришь? Приедет гестапо. А они не будут церемониться. Запытают. Это не лагерные охранники. Им даже самим утруждаться не понадобится. Подручные Вайды и Могилы из людей душу вынут! Дальше только концлагерь, Теличко.

После слов Мамуки повисла неловкая пауза. И без лишних слов было понятно, что моя наивная надежда на то, что удастся обойтись малой кровью, очередная глупость вынужденного малограмотного попаданства.

Младший политрук поморщился, корка на отёкших губах треснула, потекла кровь.

— Не думай про это, Петрэ. Дай мне поговорить с Красновым и Добряковым. Есть мысль. Не получится тихого побега! Будет громкий. Молчи, разведка! Ты в плену сколько? Два месяца? А я почти год. Правильно ты тогда сказал Добрякову. Не будет нам жизни! Значит, нужно использовать ситуацию и получить шанс унести с собой в могилу побольше фрицев. Может, хоть немного нашим там, на передовой полегче будет, когда они сюда дойдут. А в моём селе после войны люди скажут: «Достойно ушёл Мамука, сын Шалвы, как мужчина, не сгнил бессловестной овцой!»

От волнения у старшего политрука полностью исчез акцент и перестали проскакивать грузинские ругательства. Мне стало стыдно. Вот этот человек, здесь и сейчас, в чём душа держится, почти без ног, готов рвать немцам глотки за мизерный шанс спасти хоть кого-то из пленных. А я всё выгадываю и высчитываю в тщетной и наивной надежде на адекватность лагерной администрации. И с чего бы ей быть адекватной в отношении людей, содержащихся в лагере. Для них все мы в лучшем случае — сырьевой ресурс. А неповиновение — повод отправить на тот свет как можно больше советских людей. Очнись, Гавр. Какое снисхождение и рациональность, ты ещё о милосердии вспомни, Миротворец!

— Хорошо, Кирвава. Будет тебе разговор с начальством. Может и получится раздуть из этой искры мировой пожар.

— Правильно, Петрэ. Обязательно получится. Знаешь, кацо, — Кирвава криво ухмыльнулся губами-варениками, — а тебе идёт китель гауптмана. Только лицо чёрное и небритое. На, протри немного. И он протянул мне кусок бинта, смочив водой из графина.

Глава 23

Во всяком прощании есть частица