Я услышал шум машины еще во время молитвы, да и Штертебекер повернул голову, так что только мы двое не были удивлены, когда со стороны главного портала, ризницы и, одновременно, правого придела послышались голоса, а по церковным плитам загрохотали сапоги.

Штертебекер хотел снять меня с колен Девы. Я отказался. Он понял Оскара, он кивнул, он заставил банду не вставать с колен и на коленях встретить уголовную полицию, и все остались внизу, хоть и дрожали, хоть кое-кто опустился сразу на оба колена, но все безмолвно ждали, покуда те не вышли на нас через левый придел и со стороны ризницы и окружили левый алтарь.

Множество ярких, не переключенных на красный свет карманных фонарей. Штертебекер встал, осенил себя крестом, выставил себя на свет фонарей, передал свою велюровую шляпу все еще коленопреклоненному Углекраду и двинулся в своем плаще к какой-то расплывчатой тени, к его преподобию Винке, извлек из-за этой тени нечто тонкое, размахивающее руками, вытащил на свет Люцию Реннванд и бил по хитрому треугольному девичьему лицу под беретиком, пока удар полицейского кулака не швырнул его в проход между скамьями.

Эй, Йешке! услышал я с высот своей Девы вопль одного из полицейских. — Дак это же сын нашего шефа.

Так Оскар с явным удовлетворением узнал, что в лице своего надежного заместителя имел дело с сыном самого полицейпрезидента, после чего без сопротивления, изображая хнычущего, совращенного скверными мальчишками трехлетку, позволил заняться собой: его преподобие Винке взял меня на руки.

Кричали только полицейские. Ребят увели, его преподобие был вынужден опустить меня на пол, ибо внезапный приступ слабости заставил его поникнуть на ближайшую скамью. Я стоял рядом с нашим снаряжением и обнаружил за ломом и молотками корзину, наполненную бутербродами с колбасой, которые приготовил Колотун, перед тем как идти на дело.

Корзину я живо подхватил, подошел к тощей, зябнущей в тонком пальтеце Люции и передал бутерброды ей. Она подняла меня, усадила на правую руку, слева повесила бутерброды, вот уже один — у нее в пальцах, еще немного — и в зубах, а я разглядывал ее пылающее, разбитое, сжатое, но полное лицо: в черных щелках беспокойно шныряют глаза, кожа словно кованая, жующий треугольник, кукла, Черная кухарка, поедает колбасу вместе с кожицей, жуя, становится еще тоньше, еще голодней, еще треугольной, еще кукольней, — вид, который навсегда отметил меня своей печатью. Кто уберет этот треугольник с моего лба, из-под моего лба? Как долго во мне будет продолжаться это жевание колбаса, кожура, люди — и эта улыбка, какой могут улыбаться только треугольники да еще дамы на тканых коврах, воспитывающие единорогов себе на по требу.

Когда двое полицейских уводили Штертебекера и он обратил к Люции, как и к Оскару, свое измазанное кровью лицо, я, перестав узнавать его, посмотрел мимо и на руках пожирающей колбасу Люции в окружении пяти-шести полицейских был вынесен следом за моей бывшей бандой.

А что же осталось? Остался его преподобие Винке с обоими нашими фонарями, которые все еще были переключены на красный свет, остался между наскоро сброшенными одеждами служек и облачением священника. Чаша и дарохранительница остались на ступенях алтаря, а спиленный Иисус и спиленный Иоанн остались при Деве, которая была предназначена для того, чтобы создать противовес ковру с дамой и с единорогом в подвале у Пути. Оскара же понесли навстречу процессу, который я и по сей день называю вторым процессом Иисуса и который завершился моим оправданием, — следовательно, оправданием Иисуса.

Вообразите себе плавательный бассейн, выложенный лазурной плиткой, в бассейне плавают загорелые люди, исполненные спортивного духа. На краю бассейна перед купальными кабинками сидят исполненные того же духа мужчины и женщины. Из прикрученного громкоговорителя, возможно, звучит музыка. Здоровая скука, легкая, ни к чему не обязывающая, распирающая купальники эротика. Плитки скользкие, и, однако же, никто на них не оскальзывается. Лишь немного табличек с запретами, впрочем, и они не нужны, поскольку купальщики приходят всего на два часа, а стало быть, нарушают все запреты уже за пределами бассейна. Время от времени кто-то прыгает с трехметровой вышки, но не может привлечь к себе взгляды плавающих, отвлечь взгляды лежащих на берегу купальщиков от иллюстрированных журналов. Вдруг легкое движение! Это молодой человек, который медленно, целеустремленно, перехватывая одну перекладину за другой, поднимается по лестнице на десятиметровую отметку. Опущены журналы с репортажами из Европы и Америки, все глаза поднимаются вместе с ним, лежащие тела становятся длинней, молодая женщина козырьком приставляет ладонь к глазам, кто-то забывает, о чем он только что думал, какое-то слово остается непроизнесенным, едва начавшийся флирт до срока обрывается на середине фразы — ибо вот уже он, прекрасно сложенный, исполненный сил, стоит на доске, припрыгивает, откидывается на слегка закругленную огородку из стальных труб, как бы скучливо глядит вниз, элегантным движением бедер отрывается от огородки, смело ступает на пружинящий при каждом шаге трамплин, смотрит вниз, дает своему взгляду опуститься вниз, в узкие пределы лазурного, удивительно маленького бассейна, в котором снова и снова перемешиваются красные, желтые, зеленые, белые, красные, желтые, зеленые, белые, красные, желтые шапочки пловчих. Там должны сидеть знакомые, Дорис и Эрика Шюлер и Юта Даниельс со своим дружком, который совсем ей не пара. Они машут, Юта тоже машет. Он тоже машет в ответ, боясь потерять равновесие. Они кричат. Чего им надо? А чтоб не стоял, кричат они, чтоб спрыгнул, кричит Юта. Но он вовсе и не собирался прыгать, он просто хотел посмотреть, как оно там, наверху, после чего медленно, одолевая перекладину за перекладиной, снова спуститься вниз. А они кричат так, что всем слышно, громко кричат:

— Прыгай! Прыгай же! Прыгай!

И это думаю, вы согласитесь со мной, как ни приблизился к небу стоящий на вышке, — дьявольски сложная ситуация. Вот точно так же, хотя и после закрытия купального сезона, в январе сорок пятого, обстояло дело с членами банды чистильщиков и со мной. Мы все, можно сказать, дерзнули подняться на самый верх, а теперь толкались на трамплине, внизу же, под нами, образуя торжественную подкову вокруг лишенного воды бассейна, сидели судьи, заседатели, свидетели и судейские чиновники.

И тут на пружинящий трамплин без ограды вступил Штертебекер.

«Прыгай», — ревел судейский хор.

Но Штертебекер не прыгал.

И тогда внизу, со скамей для свидетелей, поднялась узкая девичья фигурка в берхтесгаденской вязаной жакетке и серой плиссированной юбке. Как светящееся обозначение цели, подняла она белое, но не расплывчатое лицо, о котором я и по сей день утверждаю, что оно имело форму треугольника; Люция Реннванд не закричала, а прошептала: «Прыгай, Штертебекер, прыгай!»

И Штертебекер прыгнул, а Люция вновь опустилась на жесткое дерево скамьи для свидетелей и вытянула рукава своей вязаной жакетки, закрыв ими кулаки.

Мооркене прихромал на трамплин. Судьи призывали его прыгнуть. Но Мооркене не хотел, смущенно улыбался, разглядывая свои ногти, подождал, пока Люция отпустит рукава, выставит наружу кулаки и обратит к нему обрамленный черным треугольник с узкими прорезями глаз. И тогда он прыгнул, целеустремленно прыгнул на этот треугольник, но так и не достиг его.