Но стояли там всего лишь два господина, и не было на них просторных юбок, а были непромокаемые плащи американского покроя. Вдобавок, завершив подъем и смеясь всеми десятью пальцами в ботинках, я должен был признать, что и бесцеремонная парочка надо мной, и бормочущая старуха подо мной — это все были просто полицейские агенты.

Ну что тут еще долго говорить: рожденный под голыми лампочками, в три года сознательно прекративший рост, получивший в подарок барабан, резавший голосом стекло, вдыхавший запах ванили, кашлявший в церквах, кормивший Люцию, наблюдавший муравьев, решивший снова расти, зарывший барабан, уехавший на запад, утративший восток, выучившийся на каменотеса, бывший натурщиком, вернувшийся к барабану, осматривавший бетон, зарабатывавший большие деньги и хранивший палец, подаривший палец и со смехом обратившийся в бегство, поднявшийся на эскалаторе, схваченный, осужденный, заключенный, потом оправданный, я справляю сегодня тридцатый день своего рождения и по-прежнему испытываю страх перед Черной кухаркой, — аминь.

Я бросил загашенную сигарету. Она аккуратно улеглась между планками ступеньки. После того как Оскар некоторое время ехал к небу под углом в сорок пять градусов, еще три шажка он проехал горизонтально, позволил подвижным деревянным планкам эскалатора вслед за бесцеремонной парочкой полицейских и перед полицейской бабулей вывезти себя на неподвижную железную гребенку, а после того, как полицейские представились и назвали его Мацератом, он, следуя своей эскалаторной идее, сказал сперва по-немецки: «Я Христос», потом то же самое, поскольку перед ним все-таки стояли представители международной полиции, по-французски и, наконец, по-английски: «I am Jesus».

Задержан я был, однако, как Оскар Мацерат. Без малейших возражений отдал я себя во власть полиции и — поскольку на улице, на Avenue d' Italic, шел дождь ее зонтиков, но все время тревожно озирался, со страхом ища глазами и впрямь несколько раз увидев — она это умеет — в людском потоке на авеню, в толпе вокруг полицейского фургона пугающе спокойное лицо Черной кухарки.

Теперь у меня больше не осталось слов, но я должен еще обдумать, что собирается делать Оскар, когда его неизбежно выпустят из специального лечебного учреждения. Женится? Останется холостым? Покинет страну? Вернется в натурщики? Приобретет каменоломню? Соберет учеников? Станет основателем новой секты?

Все возможности, которые в наши дни предоставляются тридцатилетнему, следует серьезнейшим образом проверить, а чем их и проверять, как не моим барабаном? Итак, я переложу для барабана ту песенку, что звучит для меня все более живо и пугающе, я вызову Черную кухарку, выспрошу ее, чтобы завтра утром я мог поведать своему санитару Бруно, какой образ жизни намерен избрать тридцатилетний Оскар под все сгущающейся тенью детской страшилки, ибо то, что раньше пугало меня на ступеньках лестниц, то, что в подвале, когда оттуда брали уголь, делало так: «У-у-у-у», вызывая у меня смех, но что все равно всегда было здесь, говорило пальцами, кашляло в замочную скважину, вздыхало в печке, вскрикивало вместе с дверью, облаком выплывало из дымоходов, когда суда среди тумана дули в трубу или когда между двойными рамами много часов умирала муха, даже когда угри возжелали мою матушку, а матушка возжелала угрей, когда солнце садилось за Турмберг и начинало жить для себя чистый янтарь! Кого подразумевал Герберт, когда карабкался на деревяшку? Да и за главным алтарем — чего бы стоил весь католицизм без кухарки, которая чернит все исповедальни? Это она отбрасывала тень, когда рухнул игрушечный мир Сигизмунда Маркуса, а во дворе доходного дома ребята Аксель Мишке и Нухи Эйке, Сузи Катер и Хенсхен Коллин произносили это вслух, распевали это, варя суп из толченого кирпича: «Где у нас кухарка, Черная кухарка? Здесь она, здесь она быть должна, быть должна! Я считаю всех подряд, кто сильнее виноват! Всех сильнее ты, вы-хо-ди! Где у нас кухарка, Черная кухарка?..» Она и всегда-то была здесь, даже в шипучем порошке с привкусом ясменника, какой невинно-зеленой ни выглядела шипучка, во всех платяных шкафах, где я когда-нибудь прятался, пряталась также и она, потом уже она взяла напрокат треугольную мордочку Люции Реннванд, пожирала хлеб с колбасой в кожуре и загоняла чистильщиков на трамплин, остался один только Оскар, он наблюдал муравьев и знал, что это ее тень, размножившись, ищет чего-нибудь сладенького, и все эти слова: Благословенная, Скорбящая, Благодатная Дева Дев, а потом камни — базальт, туф, диабаз, гнезда в ракушечнике, алебастр, такой мягкий… и все стекло, распетое моим голосом, прозрачное стекло, тончайшее, выдутое стеклодувом… и еще колониальные товары: мука и сахар в голубых пакетиках по полфунта и по фунту. Потом четыре кота, из которых одного звали Бисмарк, стена, которую пришлось выбелить заново, помешанная на смерти Польша, также экстренные сообщения, когда кто-то кого-то пускал ко дну, картофелины, которые гулко падали с весов, то, что сужается к ногам, кладбища, на которых я стоял, плиты, на которых я преклонял колена, кокосовые половики, на которых я лежал… все втрамбованное в бетон, луковый сок, который исторгает слезы, кольцо на пальце и корова, которая меня лизала… Не спрашивайте Оскара, кто она такая! У него больше не осталось слов. Ибо то, что раньше сидело у меня за спиной, целовало мой горб, отныне и впредь будет неизменно выходить мне навстречу.

Еще с каких пор за мной по пятам шла Черная кухарка. А теперь она выходит мне навстречу, черная. Слова, пальто отдала перелицевать, черная. Платит черной валютой, на черном рынке. А вот дети, когда они поют, больше не поют:

Где у нас кухарка, Черная кухарка? Здесь она, здесь она быть должна, Быть должна-а-а!