Путя, который за всю войну видел своего отца раза четыре-пять, бегло и всякий раз с новыми знаками различия, узнал лишь во время процесса об этой, по сути глубоко нам безразличной, офицерской истории и расплакался так жалобно и так неприлично, что Углекраду, сидевшему возле него, пришлось на глазах у всех судей хорошенько его почистить.

Лишь один-единственный раз за все время нашей деятельности взрослые попытались установить с нами контакт. Рабочие с верфи коммунисты, как я сразу же заподозрил, — надумали утвердить свое влияние через наших учеников с Шихауской верфи и превратить нас в движение красных подпольщиков. Причем ученики даже и не особенно возражали, но гимназисты самым решительным образом отвергли какую бы то ни было политическую окраску. Мистер, он же вспомогательный номер зенитной батареи, циник и теоретик чистильщиков, так сформулировал свои взгляды на одном из собраний банды:

— Мы вообще не имеем отношения ни к каким партиям, мы боремся против наших родителей и прочих взрослых, независимо от того, за кого эти взрослые или против кого.

И если даже Мистер здорово преувеличивал, гимназисты дружно его поддержали, после чего в банде произошел раскол. Ученики с Шихауской верфи — и я очень об этом сожалел, потому что ребята они были толковые, — основали собственный союз, но, несмотря на возражения со стороны Штертебекера и Мооркене, продолжали именовать себя бандой чистильщиков. В ходе процесса — потому что погорели они на пару с нами их обвинили в поджоге базового корабля подводных лодок на территории верфи. Более ста человек команды и фенрихов морской службы, которые проходили курс подготовки, погибли тогда в огне ужасной смертью. Огонь вспыхнул на палубе и преградил спящим под палубой членам команды дорогу, а когда едва достигшие восемнадцати лет фенрихи попытались через иллюминаторы выпрыгнуть в спасительную воду гавани, они все как один застряли в бедрах, бушующее пламя охватило их сзади, и пришлось их пристреливать с моторных баркасов — уж слишком отчаянно звучал их непрекращающийся крик.

Но устроили пожар не мы, может, это были ученики с Шихауской верфи, а может, люди из объединения «Вестерланд». Чистильщики не были поджигателями, хотя я, их духовный наставник, вполне мог унаследовать от своего деда Коляйчека страсть к поджигательству.

Еще я хорошо запомнил монтера, которого перевели с немецких верфей в Киле к нам на Шихаускую. Незадолго до раскола банды он побывал у нас. Эрих и Хорст Питцгеры, сыновья одного докера, привели его к нам в подвал путкаммерской виллы. Он внимательно изучил наш арсенал, посетовал на отсутствие пригодного оружия, не сразу, но все же вымолвил слово одобрения, после чего спросил, кто командует бандой, и, когда Штертебекер без раздумий, а Мооркене нерешительно указали на меня, разразился таким продолжительным и таким заносчивым хохотом, что еще бы немного, и по приказу Оскара его передали в руки чистильщиков.

— Это что за гном такой? — спросил он у Мооркене, тыча в меня пальцем через плечо. Но прежде, чем смущенно улыбающийся Мооркене собрался ответить, прозвучал пугающе четкий ответ Штертебекера:

— Это наш Иисус.

Монтер по имени Вальтер не мог это спокойно слышать, он даже позволил себе разгневаться — в нашем-то подвале.

— Вы в политике хоть что-нибудь петрите или вы все как есть церковные служки и готовитесь к церковному представлению?

Штертебекер распахнул дверь подвала, подал знак Углекраду, тот выпустил из рукава лезвие парашютного ножа и сказал, адресуясь скорей к банде, чем к монтеру:

— Мы служки, и мы готовимся к рождественскому представлению.

Впрочем, боли господину монтеру никто не причинил. Ему завязали глаза и вывели прочь из виллы. А вскоре мы остались одни, потому что ученики с Шихауской верфи от нас откололись, под руководством монтера основали свою собственную банду, и я твердо убежден, что именно они подожгли базовое судно под водного флота.

Так что, на мой взгляд, Штертебекер дал правильный ответ. Мы не занимались политикой, а после того, как запуганные нами патрули гитлерюгенда почти не осмеливались более покидать служебные помещения, ну разве что проверяли на Главном вокзале документы у мелкотравчатых девиц легкого поведения, мы решили переместить поле своей деятельности в церковь, дабы, пользуясь выражением леворадикального монтера, готовиться к рождественским праздникам.

Для начала предстояло подыскать замену довольно активным ученикам с верфи, которых от нас сманили. В конце октября Штертебекер привел к присяге двух служек из церкви Сердца Христова, а именно братьев Феликса и Пауля Реннванд. Штертебекер вышел на братьев через их сестру Люцию. Несмотря на мои возражения, эта еще не достигшая семнадцати лет девица присутствовала на церемонии присяги. Братьям велели возложить левую руку на барабан, в котором оба с присущей мальчишкам игрой воображения видели некий символ, и произнести формулу чистильщиков: текст до того нелепый и полный всяких вывертов, что я при всем желании не могу его сейчас воспроизвести.

Оскар мог наблюдать за Люцией во время присяги. Она высоко подняла плечи, в левой руке держала подрагивающий бутерброд с колбасой, кусала нижнюю губу, выставляла свою треугольную и неподвижную лисью мордочку, сверлила горящим взглядом спину Штертебекера, и я всерьез начал беспокоиться за судьбу чистильщиков.

Начали мы с переоборудования нашего подвала. Из квартиры мамаши Тручински я, работая на пару со служками, возглавлял пополнение запасов. Из церкви Св. Катерины мы добыли высотой в половину человеческого роста и, как выяснилось впоследствии, подлинного Иосифа работы шестнадцатого века, не сколько подсвечников, кой-какую церковную утварь и стяг к празднику Тела Христова. Ночной визит в церковь Троицы принес нам деревянного ангела, лишенного, однако, художественной ценности, и пестрый гобелен — на стену. Копия, сделанная по старинному образцу, изображала некую жеманную даму с преданным ей сказочным зверем. И хотя Штертебекер не без основания заметил, что тканая улыбка особы с ковра напоминает своей глубокой бездумностью улыбку на треугольной лисьей мордочке Люси, я все еще не переставал надеяться, что мой непосредственный заместитель окажется неспособен на такую же преданность, как сказочный единорог. Когда ковер занял свое место на передней стене подвала, где прежде была изображена всякая чепуха, например «Черная рука» или «Мертвая голова», когда тема единорога начала определять все наши совещания, я задался вопросом: «Скажи на милость, Оскар, зачем ты — раз уж живая Люси приходит и уходит когда ей вздумается, да еще хихикает у тебя за спиной, — зачем ты хранишь вторую, тканую, которая превращает твоих помощников в единорогов, которая все равно, живая или тканая, по правде говоря, положила глаз на одного тебя, ибо только ты, Оскар, поистине сказочное существо, единственный в своем роде зверь со слишком причудливым рогом».

Хорошо еще, что подошла предрождественская пора, адвент, и с помощью больших — в человеческий рост — и примитивной резьбы фигур рождественского действа, эвакуированных нами из окрестных церквей, мне удалось так плотно загородить ковер, что сказка не выступала более на передний план, подстрекая к подражательству. В середине декабря Рундштедт начал свое наступление в Арденнах, да и мы завершили подготовку к грандиозному прорыву.