— Он должен признаться, Элинор! — закричала Лора, — я сама брошусь перед ним на колени и не встану до тех пор, пока он не даст слово, что все сделает как следует, по справедливости. Для самих себя тетки сохранят это втайне: они сами не захотят, чтобы весь мир узнал, что их племянник совершил преступление. Он признается им во всем и тогда все наследство им достанется, а мы можем с ним повенчаться и опять быть счастливыми, как будто он ничего дурного не сделал. Пустите меня к нему!

— Только не ночью, Лора. Посмотрите, который теперь час.

Элинор указала ей на стоявшие против них часы. Была половина второго.

— Так я завтра утром повидаюсь с ним, Элинор, непременно повидаюсь.

— Хорошо, душенька, если вы думаете, что эго справедливо и хорошо.

Но завтра утром Лора не увиделась со своим женихом, потому что к утру открылась у нее жестокая нервная горячка. Из Уиндзора приглашен был доктор, чтобы лечить ее. Элинор ни на ми нугу не покидала ее, заботясь о ней как мать, нежно любящая свое дитя.

Джильберт Монктон сильно встревожился за свою воспитанницу и часто подходил к двери, чтоб спросить в каком положении находится ее здоровье.

Болезнь Лоры Мэсон не была опасна, даже вовсе не серьезного свойства. Нежные розы на ее щеках приняли яркий, алый оттенок, голубые глаза цвета бирюзы, блестели лихорадочным огнем, крошечные ручки были горячи и сухи. Напрасно доктор из Уиндзора предписывал успокоительные средства: его больная не хотела вести себя тихо, не хотела быть спокойною. Все усилия Элинор ее утешить остались тщетными: она не хотела принимать утешений.

— Вы трудитесь напрасно, Нелли, — с нетерпением восклицала больная, — я должна говорить о нем, должна говорить о моем горе, если вы не хотите, чтобы я сошла с ума. О, мой бедный Ланцелот! Мой милый дорогой Ланцелот! Как жестоко разлучать меня с тобою!

Главное затруднение заключалось в этом. Бедная Лора пе переставала умолять о позволении видеться с Ланцелотом: отпустить ее к нему или послать просить его приехать к ней. Кто способен в этом отказывать, тот — жестокое бездушное создание.

Однако Элинор отказывала.

— Невозможно, моя душечка, — говорила она, — мне совершенно невозможно теперь встречаться с ним иначе, как со врагом. Завещание будет открыто через несколько дней. Если Ланцелот Дэррелль раскается в своем поступке, он, конечно, постарается уничтожить сделанное. Если же он не почувствует раскаяния и вступит во владение в силу духовной, то он будет низкий человек, недостойный вашего сожаления.

— Но я жалею его, я люблю его.

Странно было видеть, до какой степени эта любовь овладела мелкой, пустою душою Лоры. Легкомысленная девушка была настолько же впечатлительна, насколько непостоянна. Удар поразил ее сильнее, чем он мог бы подействовать на женщину с природою более возвышенною, более гордою, но для подобной женщины последствия его остались бы, быть может, навсегда, тогда как едва ли было вероятно, чтобы страдания Лоры длились вечно. Она не старалась терпеливо переносить горя, выпавшего ей на долю. Она лишена была всякой гордости и не более стыдилась, оплакивая потерю Ланцелота Дэррелля, чем стыдилась бы плакать над сломанной куклой пятнадцать лет тому назад. Ей было решительно все равно, кому бы ни сообщать свое горе, она могла бы взять в поверенные свою горничную, если бы Элинор не удержала ее.

— Я очень страдаю, и очень несчастна, — говорила она, пока ее девушка поправляла подушки и приводила в порядок простыни, скомканные в кучу от движений больной, беспрестанно метавшейся по кровати.

— Я самое несчастное создание, когда-либо рождавшееся на свет, Джэн, мне хотелось бы умереть. Желать смерти очень дурно — я это знаю, а все-таки желаю умереть. Какой в том толк, что мистер Фетерстон выписывает для меня рецепты, когда я не хочу лечиться? Какая мне польза в этом прохладительном питье, когда я охотнее бы умерла? К чему все эти гадкие усыпительные лекарства, со вкусом выдохлого лондонского портера? — Микстуры не возвратят мне Ланц…

Она остановилась на полуслове от значительного взгляда Элинор.

— Вы не должны говорить с людьми о Ланцелоте Дэррелле, Лора, — сказала мистрис Монктон, когда горничная вышла из комнаты, — вы тем заставите их подозревать, что между вами произошло что-нибудь необыкновенное.

— Узнают же они это, когда моя свадьба будет отложена.

— Ваш опекун все пояснит.

Мисс Мэсон после этого только стала еще более жаловаться на свою судьбу.

— Довольно того, что страдаешь, — говорила она, — надо еще к тому молчать о своем несчастье и не сметь его высказывать!

— Многие должны также переносить тяжкое горе, не имея возможности говорить о нем, — возразила Элинор тихо. — Я также переносила свое горе о смерти отца в молчании.

Во время нескольких дней болезни Лоры, мистрис Монктон мало видела своего мужа, только тогда, когда он приходил к дверям осведомляться о состоянии своей питомицы, но даже в тех немногих словах, которыми они обменивались, она могла заметить в нем перемену к себе: он был холоден и удалялся от нее почти во все время ее замужества, теперь же обращение его приняло оттенок ледяной сдержанности человека, убежденного в том, что против него виноваты. Элинор поняла это и была очень огорчена, но ею овладело тяжелое, безнадежное чувство совершенного бессилия с ее стороны изменить положение дела. Она не достигла главной цели своей жизни и начинала думать, что ей назначены в удел одни обманутые надежды. Это чувство совершенно удалило ее от мужа. В полном неведении тех подозрений, которые его терзали, она, конечно, не могла сделать никакой попытки, чтобы вывести его из заблуждения. Невинность женщины и гордость мужчины составляли бездну, через которую никакая сила любви не могла заставить их перешагнуть. Если бы Эли-пор Монктон имела малейшее понятие о причине холодности мужа, лед его сердца растаял бы от нескольких ее слов, но она вовсе не подозревала тайного источника тех горьких потоков, которые унесли все наружные изъявления любви ее мужа, и слова эти оставались невысказанными. Джильберт Монктон, со своей стороны, считал жену если не вероломной, то по крайней мере равнодушной к нему и преклонил голову перед мрачной картиной своей судьбы.

— Не знать мне любви, — говорил он себе, — Прости, и эта мечта. Но я все-таки исполню по мере сил мою обязанность: принесу некоторую пользу ближним. Полжизни моей уже поглощено эгоистичным горем и сожалением. Да пошлет мне Господь свою милость и поможет употребить остаток ее с большим благоразумием. Он сказал Элинор, что как только Лоре будет лучше, он повезет ее куда-нибудь на берег моря.

— Бедное дитя не может оставаться здесь, — говорил он, — каждая сплетница в соседнем околотке станет с жадным любопытством разузнавать причину отсрочки свадьбы, и если мы не дадим какого-нибудь естественного основания для перемены наших намерений, то догадкам и предположениям не будет конца. Болезнь Лоры самый лучший предлог. Я повезу ее на юг Франции: она забудет Ланцелота Дэррелля на новом месте, окруженная новыми людьми.