Княжна умерла ранней весной, на следующий год после появления в ее доме Харитина. Перед смертью она была очень веселой, благостной, всех одаряла и благословляла, но, кажется, вообще плохо понимала происходящее. Харитин скрывался в комнатах в глубине дома; его никто не видел почти месяц.

Софья не отходила от постели своей благодетельницы. За эту зиму молодая девушка вытянулась, сделалась почти взрослой. Ее блеклое лицо еще больше подурнело. Она одевалась очень строго, во все темное, без рюшей, воротничков и украшений. У многих в Лембасово не было сомнений, что после смерти княжны Софья Думенская уйдет в монастырь.

К числу немногочисленных скептиков на счет Софьи принадлежал Лисистратов. В те дни он просиживал в трактире, где, по его словам, «наблюдал народные типы для лучшего вживления в роль». Услыхав в очередной раз соображение досужего сплетника насчет «бедной Сони», Лисистратов тяжко поднялся над скамьей.

— Вы все! — проговорил он, обводя немногочисленных трактирных посетителей (включая какого-то заезжего торговца, который вообще не имел никакого отношения к Лембасово, а просто зашел покушать по дороге). — В-вы!.. Вот в горах Тибета, где самая мудрость собралась, — там есть белые монастыри и черные. Слыхали? Да откуда вам, невеждам… Ну так вот. В черных монастырях все наоборот. В белых монастырях служат днем, в черных — ночью. В белых ходят по часовой стрелке, когда процессия составляется, — Лисистратов для наглядности повращал рукой вокруг своей головы. — А в черных — против часовой стрелки. Все как бы назло там делается.

— Это ты к чему, Лисистратов? — крикнул один весьма дерзкий пьяница, который пил много, всегда за чужой счет и никогда не пьянея до конца (Лисистратов ему в этом отношении завидовал).

— Это я к тому, что если б мы жили на Тибете, то Софья Думенская ушла бы в черный монастырь и ходила бы там против часовой стрелки, — Лисистратов опять покрутил рукой вокруг своей головы, но теперь в противоположную сторону. — А раз мы, благодарение Бога, не на Тибете живем, а в России, то и черных монастырей у нас нет. И, стало быть, Софья Думенская пребудет в миру. Вот и все, что я вам, дуракам, хотел сказать, а поняли вы или нет — ваша беда.

С этим Лисистратов победно проглотил стопку и уселся обратно на скамью.

— Во выразился! — заметил дерзкий пьяница. — Ну Лисистратов! Энциклопедического ума человек.

Между тем Софья не отходила от княжны, меняла на ней платье, сама готовила для нее питье. Княжна слабела с каждым днем. Приживалки притихли, перешептывались насчет Софьи — уж не травит ли она благодетельницу каким-то медленным ядом? Но Софья не препятствовала никому подходить к княжне и даже пробовать ее питье. Вызванный из Петербурга доктор подтвердил, что за княжной ведется самый правильный уход.

«К несчастью, возраст… — заключил доктор, угощаемый чаем с клюквенным пирогом. Приживалки, сдерживая рыдания, толпились вокруг стола. Доктор с аппетитом кушал пирог. — Годы постепенно берут свое. Такова участь всего живущего на земле. Можно исцелить болезнь, но невозможно исцелить старость… А княжна весьма немолода. Наша первейшая обязанность — обеспечить для нее покой, окружить ее любовью».

После этого он отбыл.

Нотариус и священник явились одновременно. Священник поставил свидетельскую подпись на завещании княжны; затем нотариус удалился, а княжна получила последнее напутствие и приобщилась.

И наконец, когда все уехали, а всхлипывающие приживалки разошлись по своим комнатушкам, и в комнате у княжны осталась гореть только одна лампада, туда крадучись вошел Харитин.

* * *

Старушка княжна Мышецкая неузнаваемо преобразилась после смерти — преобразилась до такой степени, что многие ее старинные знакомцы решительно ее не узнавали в гробу. Она выглядела значительно моложе своих восьмидесяти девяти лет. На какие-то мгновения людям, пришедшим проститься с ней, виделась юная прелестница, какой никто из них княжну, разумеется, помнить не мог. Видение длилось по несколько секунд, но посетило почти всех, так что на похоронах только об этом и было толков.

В белоснежном кружеве, с белоснежными волосами, с ясным, разгладившимся лбом и опущенными веками, умершая излучала спокойную, уверенную красоту, не подвластную, казалось, ни времени, ни тлению. Она выглядела существом из снежной страны, заснувшим весной, но готовым пробудиться при первом же наступлении новых холодов.

Отпевание было трогательным. В церкви выделялись предполагаемые наследники княжны — трое ее племянников и две племянницы, в том числе одна двоюродная. Женщины были в строгом трауре, мужчины — в мундирах, но с черными бантами на груди.

Приживалки, в черных рюшах, нашитых повсюду — на чепцах, на пелеринах, на юбках, даже на перчатках, — заполонили всю церковь. Казалось, на одного Лембасовского обывателя приходится по две-три опечаленных старушки. «Курицы из погорелого курятника», — выразился о них Кузьма Кузьмич.

Софья держалась особняком. На ней было все то же строгое черное платье. Она выглядела совершенно как обычно, разве что веки у нее чуть покраснели, что легко объяснялось бессонными ночами.

Харитина нигде не было видно. Впрочем, о нем почти не вспоминали, поскольку он скрывался уже больше месяца, и многие даже полагали, что он наконец уехал из Лембасово.

После того, как гроб княжны был закрыт и погружен в земное чрево на Лембасовском кладбище, родственники княжны, окруженные роем приживалок, направились к барскому дому. Там, где некогда княжна устраивала свои большие чаепития, разместились пять племянников покойницы, нотариус и приживалки. Софья стояла возле самого выхода, скрестив на груди руки, безучастная к происходящему.

В полной тишине нотариус вскрыл конверт и прочел:

— «…в здравом уме… все мое имущество, за исключением оговоренных выплат, оставляю верной моей Софии Дмитриевне Думенской…»

Софья усмехнулась и плотнее сжала руки, как бы готовясь выдержать натиск бури.

Старшая племянница, шумя платьем, поднялась.

— Я ведь говорила, что мне здесь делать нечего! — произнесла она и, бросив на Софью испепеляющий взгляд, вышла.

Вторая племянница осталась сидеть с кислым видом.

Штабс-капитан Мышецкий, очевидно, более других рассчитывал на наследство от старушки-тетушки. Он сильно покраснел и невольно сжал кулаки. Подступив к Софье, он проговорил:

— Тебе это с рук не сойдет, интриганка.

Софья слегка отвернула от него лицо и ничего не ответила.

— Я с тобой разговариваю! — наступал штабс-капитан. — С тобой, безродная, ничтожная…

— Сядьте, Вольдемар, — морщась, произнесла оставшаяся племянница. — Вы нас позорите. Разве можно всерьез разговаривать с этой… — Она брезгливо посмотрела на Софью и сразу же отвела глаза.

Второй племянник, помоложе, но в более высоком (майорском) чине, сказал холодным тоном: