В отличие от них Важникова — так звали погибшую — отличалась отчаянным нравом и потому уходила в экспедиции аж за несколько верст. Она приносила лучшую клюкву, за что была весьма ценима княжной. Местных баб Важникова презирала за лень и трусость — те объясняли свое нежелание отходить от Лембасово боязнью «хичников».

Важниковой доводилось прежде искать себя и в Петербурге «на разных промыслах» (торговля селедкой, прачечная), и в глухом монастырьке на реке Свирь. Петербург отвращал ее бесчеловечностью и постоянной опасности для добродетели; монастырь — придирками суровой настоятельницы и необходимостью раннего вставания. (Любовь к долгому лежанию в постели была единственным недостатком Важниковой, который княжна почему-то охотно ей прощала). После странствий, скитаний и невзгод житейская волна прибила Важникову к «Родникам», как и многих других.

Вот эту-то Важникову и обнаружили на болотах в шести верстах от имения княжны с большой рваной раной на горле. Опрокинутая корзина находилась поблизости от погибшей. Опять приезжал доктор, обильно давал княжне порошки от нервов. Он же установил смерть Важниковой по причине нападения дикого зверя, вероятно — волка.

В Лембасово всерьез предполагалось собрать карательную экспедицию и затравить волка, но другое событие напрочь затмило и гибель приживалки, и наличие «хичника» на местных болотах. Теми же днями скончалась от воспаления легких супруга Николая Григорьевича Скарятина. Она оставила сиротой восьмилетнюю Аннушку. Скарятин разом постарел, покрылся сединой.

При таких скорбных обстоятельствах охота не была сочтена уместной, поскольку она включает в себя элемент развлечения. А после похорон вопрос отменился сам собой: обуянные ленью, охотники рассудили, что лучше просто издать указ, чтобы бабы в шести верстах от Лембасово по лесам не шастали. «Волк — оно животное разумное и само к людям не пойдет; а если к нему не ходить, то и беды не будет». На том идея охоты заглохла.

На похоронах г-жи Скарятиной заметна была дальняя родственница умершей, некая Ольга Сергеевна Мякишева, выписанная из Петербурга для того, чтобы сделаться старшей подругой Анны Николаевны.

Ольге было всего лишь шестнадцать лет, хотя выглядела она постарше. Кисловатое, немного одутловатое личико, «наивный» рот и странная прожженность во взгляде плаксивых глазок не привлекали к Ольге больших симпатий. Тамара Потифарова даже говорила супругу, что «Ольга себя покажет — и уж тогда-то я посмеюсь!» На закономерный вопрос Потифарова — над чем собирается смеяться Тамара, та лишь пожала плечами и сообщила мужу, что он «весьма недалеко судит».

Ольга Сергеевна охотно взяла на себя все заботы об Аннушке, говорила ей сказки, гуляла с ней и объясняла, что «маменька сейчас на небесах». Аннушка с компаньонкой очень скучала, рвалась к отцу, но Ольга держала ее цепко и не позволяла «мешать папеньке».

Николай Григорьевич после похорон супруги выглядел совершенно разбитым и безучастным к происходящему. Дом его был полон народу, многие остались ночевать. Стол на поминках был чересчур обилен — только на третий день и доели. Гости немного отвлекали Николая Григорьевича от его горя, но затем все начали разъезжаться, и постепенно Скарятин остался наедине с дочерью, новой компаньонкой и прислугой, которая не могла считаться за общество.

По ночам он плакал, а днем ходил как сомнамбула. Обычно Николай Григорьевич таился и плакал тихо, но на девятый день горе вырвалось наружу, и он рыдал, как ребенок. Неожиданно дверь в его спальню отворилась, и вошла женщина в легком белом одеянии. На мгновение Николай Григорьевич оборвал рыдания и обернулся, чтобы взглянуть… Ему почудилось, что к нему явилась покойная его супруга, сияющая молодостью и состраданием. Но в следующий миг он понял свою ошибку и сильно смутился. Перед ним была Ольга Сергеевна в ночном платье.

— Что вы делаете здесь, Ольга Сергеевна? — спросил Николай Григорьевич.

— Я пришла вас утешить, — отозвалась она.

В ее тоне он услышал столько сердечности, что опять слезы потекли из его глаз, на сей раз от умиления. Он протянул к ней руки, она приникла к его груди. Долго он гладил ее мягкие рассыпавшиеся волосы, потом целовал их. Ночное платье сползло, открывая Ольгино плечо. Неистовая жажда жизни охватила Николая Григорьевича…

Ольга Сергеевна приходила к нему с тех пор каждый вечер. Николай Григорьевич окреп, начал снова улыбаться и хорошо кушать за обедом. Иногда он испытывал угрызения совести, однако быстро успокаивал себя тем, что «с Олей — это другое», то есть вовсе не измена памяти покойной жены, чье тело «еще не остыло в могиле». Порой ему казалось, что об их связи все догадываются, но вскоре он убеждался в обратном. Никто ничего не подозревал. Ольга была слишком молода, а Николай Григорьевич пользовался чересчур прочной репутацией.

Приблизительно через год Ольга как будто охладела к нему. Встречи сделались реже. Николай Григорьевич не настаивал. Еще через несколько лет отношения их сделались совершенно дружескими, и сохранилась только память о былом.

Скарятин предполагал, что Ольга Сергеевна захочет выйти замуж. Он даже приглядывал для нее женихов и подумывал о том, чтобы дать ей приданое. Но Ольга Сергеевна даже не заговаривала о возможном замужестве. Ее как будто полностью устраивало положение компаньонки при подрастающей и расцветающей Анне.

Николаю Григорьевичу следовало бы встревожиться таким обстоятельством, но он в ту пору увлекся оперным театром и возобновил старинную свою дружбу с композитором Бухоневым, приятелем по временам учебы в Петербургской консерватории (которую Николай Григорьевич, впрочем, так и не закончил).

* * *

В последние годы старушка княжна странно расцвела. Свежий румянец блуждал по ее щечкам. У нее даже поубавилось морщин. Она полюбила прогулки по саду и даже за границами его, в перелеске неподалеку от «Родников». Обычно Соня и Харитин сопровождали ее. Соня несла корзину с закусками, а Харитин вел княжну под руку. Разговоры велись самые обыкновенные: мелкие сплетни, грядущие заготовления брусники и клюквы, способы засолки огурцов, необычные имена, даваемые при крещении…

Кузьма Кузьмич Городинцев, один из наиболее уважаемых землевладельцев в округе, не состоял в близких отношениях с княжной и избегал бывать у нее в гостях. Однако он чрезвычайно ценил Николая Григорьевича Скарятина и, навещая того однажды, по делам театральной благотворительности, поневоле вступил в разговор о княжне Мышецкой.

Николай Григорьевич высказал все прямо:

— Ни вы, ни я, Кузьма Кузьмич, не разделяем пристрастия княжны ко всем этим несчастным, полубольным старухам, которые окружали ее на протяжении многих лет.

— Точно, — проворчал Кузьма Кузьмич. — Здесь вы абсолютно правы. На месте княжны я бы выписал к себе молодых родственников, племянников, чтобы приучать их к хозяйству, знакомить с «Родниками», которые кто-нибудь из них непременно унаследует.

Николай Григорьевич выдержал паузу в лучших театральных традициях. Лисистратов зачастил в то время к Скарятиным и, в обмен на хороший ужин и возможность чтения свежайшей прессы, только что доставленной из Петербурга, щедро снабжал их лекциями по актерскому искусству. Поэтому-то Николай Григорьевич и научился разным приемам, вроде выразительных пауз.