Когда Тома снова забрали у меня и унесли, я сидела и смотрела на тарелку с едой. Остатками сыра, кусками мяса, сала, сладостями. В животе у меня все переворачивалось. И только хлебец – белый, чистый, сухой – казался мне чистым и нетронутым. Я отломила горбушку, завернула в салфетку и спрятала хлебец под подушку.

Вернулась одна из прислужниц с коробкой свечей; она поставила их в канделябры, зажгла и ушла. Свечи шипели и мерцали; от них пахло коровьим жиром – дядя Джон прислал мне сальные свечи, наверное, не хотел напрасно тратить на опозоренную племянницу дорогие восковые. Вонь проникала во все поры моей кожи. Я задула свечи, легла на кровать и стала следить за тем, как сгущается сумрак, слушала, как ветки дерева скребут по стеклу. Грехи, как тяжелый груз, лежали у меня в желудке.

Я проснулась, потому что услышала, как Джейн окликнул меня: «Кэтрин, я здесь!» – я почувствовала, как меня коснулась рука, а потом увидела мерцание, которое делалось ярче, таким ярким, что я боялась ослепнуть; в ярком свете увидела рану, а над раной тело с пронзенными руками, кровоточащее, и глаза, которые источают любовь. Я целовала эти руки, эту рану, прижималась лицом к телу, к плоти и снова слышала внутри себя голос: «Кэтрин, благословляю хлеб твой для тебя, ибо он станет моей плотью, и ты можешь есть без греха». Миг – и все исчезло.

* * *

– У меня есть новости о Гертфорде, – сдавленным голосом произнес дядя Джон. – Он сейчас в Хенуорте с Бошаном. Оба они в добром здравии. Вот что они вам прислали. – Я раскрыла протянутую им книгу и увидела стихи, которые мы с Гертфордом когда-то читали друг другу.

– А письмо? – Я смотрела на дядю. За тот месяц, что я провела в его замке, мы с ним почти не разговаривали. И не потому, что он не хотел. Похоже, я разучилась общаться с людьми.

Поскольку дядя Джон не ответил, я пришла к выводу, что письмо прилагалось к книге.

– Я беспокоюсь за тебя, – сказал он, не отвечая на мой вопрос. – Ты ничего не ешь.

Немного я все-таки ем; хотя бы для того, чтобы видеть моего сына.

– Я ем, – пробормотала я, думая о запасе хлеба у меня под подушкой. Хлеб – единственное, что не наполняет меня грехом.

– Недостаточно. – Дядя начал мерить комнату шагами. – Я не позволяю тебе видеться с сыном только для того, чтобы ты ела. Не хочу, чтобы ты заморила себя голодом.

Я не отвечала, но предполагала, что так оно и есть.

Какое-то время мы оба молчали; наконец дядя снова подал голос:

– От королевы пока ни слова.

Он хотел сказать, что королева меня не простила. Я знала, она никогда меня не простит. Но дядя Джон боялся лишиться ее милости – это ясно написано у него на лице. Он боялся, как бы Елизавета не решила, что ему не удалось склонить меня к раскаянию. Дядю можно понять: на моем примере он видел, что бывает с теми, кто лишается благорасположения королевы.

– Напишите Гертфорду, – велел он. – Только один раз. Я позабочусь, чтобы ваше письмо дошло до него. – Я различила в его голосе снисходительные нотки. Он указал на стол у окна, где лежали бумага и чернила. – Я пока оставлю вас.

Я смотрела в окно. В парке пасся олень. Вдали виднелось озеро, плоское, как серебряный шиллинг. Я думала о сестре – где-то она, – а потом о муже, которого отправили в дом его матери. Вспомнила, как герцогиня не любит меня. Старалась представить в Хенуорте своего маленького Бича, который носится по длинным коридорам; после него смутно вспомнила Юнону. Мне трудно представить себе Бича в старинном замке – и в крепких руках герцогини. Начала писать, и слова полились из меня потоком:

«Мой дражайший супруг, весть о вашем добром здравии доставила мне немалую радость. Прошу Господа даровать вам силу, что, я уверена, он исполнит. В нынешнее прискорбное время ничто не способно больше утешить нас в нашей горестной разлуке, чем спрашивать, слышать и знать о здоровье друг друга. Хотя недавно мне нездоровилось, сейчас, благодарение Богу, со мной все хорошо. Тоскую по вас, как, знаю, и вы по мне, о том веселом времени, когда мы с вами и нашими мальчиками были в Тауэре…»

Поспешно вытерла лицо платком, чтобы слезы не капали в чернила. Не хотела показывать ему, что я страдаю.

Левина

Прошел целый год после эпидемии чумы, а лондонцы только начинают приходить в себя. На улицах по-прежнему толпы чумазых сирот. Они протягивают руки к прохожим в надежде, что кто-нибудь сжалится над ними и бросит им монету или кусок хлеба. Половина ювелирных мастерских в Чипсайде заколочена; то же самое касается лавок торговцев сукном и других поставщиков, которых раньше было великое множество. Умер купец, который поставлял Левине пигменты; чума унесла всю его семью, как и семью торговца веленевой бумагой, теперь дело кое-как пыталась наладить его жена. Зато рынок в Смитфилде снова процветал, пусть там уже и не видно многих знакомых лиц.

Левина остановилась у первого лотка, осмотрела рыбу, разложенную на козлах, попросила торговца положить в корзину несколько горстей кильки. Отсчитала монеты, передала их, оставила сдачу торговцу и пошла дальше, к лотку с птицей. Обычно покупки делала ее служанка, но сегодня Левине хотелось приготовить нечто особенное: Георг возвращался домой. Его первое письмо пришло месяц назад; он просил у нее прощения. «А как же Лотте?» – задала вопрос Левина в ответном письме. Георг назвал свой роман «ужасной ошибкой, о которой я буду сожалеть до конца моих дней». «Возвращайся, – ответила Левина, – и мы не будем вспоминать о том, что было». В постскриптуме она добавила: «Все мы совершаем ошибки». Прошло три года; времени на то, чтобы все обдумать, было более чем достаточно. Она может выбрать, что ей делать, – жить дальше, злясь на отсутствие мужа, или радоваться его скорому возвращению. Она выбрала последнее – жизнь и без того тяжела и коротка.

По ее подсчетам, корабль пристанет к берегу после обеда. Она поспешила домой с припасами, чувствуя, как в ней нарастает радостное волнение. У дверей кухни ее встретила Эллен.

– К вам гость. – Она кивнула в сторону двери холла. – Из дворца.

У Левины упало сердце. Вести могут быть только дурными.

– Кто он?

– Раньше я его никогда не видела.

– Ты спросила, как его зовут?

Эллен виновато промямлила:

– Меня отвлекли. Заходил мальчик… тот художник, ваш бывший ученик. – Она взяла у Левины корзины с продуктами.

– Что, Хиллиард?! Он-то что хотел?

– Сказал, что уезжает во Францию. Он заходил попрощаться.

– Попрощаться? – Хиллиард не разговаривал с ней целых два года, после того случая, когда они поссорились из-за копий, сделанных им с ее миниатюры.

– Он просил прощения и велел вам передать, что вы были правы. Сказал, вы знаете, что он имеет в виду.

Левина пожалела, что Хиллиард не застал ее и она не могла лично принять его извинения; ей бы тоже хотелось извиниться перед ним. Она тогда вспылила не только из-за Кэтрин; ее злость была вызвана и завистью. Она ведь еще тогда понимала, что Николас рисует лучше. Наверное, во Франции он будет учиться у Франсуа Клуэ. Он всегда этого хотел. Он восхищался работами Клуэ гораздо больше, чем ее миниатюрами. Под крылом Клуэ мальчик расцветет.