– Да, и вот еще что, – добавил он. – Вы должны написать королеве, попросить у нее прощения, убедить ее в том, что вы осознали свои ошибки. Вы втянули нашу семью в это болото и теперь должны сделать все, что можно, чтобы исправить положение.

Суровое лицо дяди Джона выглядело так, как будто он разобьется даже от намека на улыбку, да и у тети Мэри выражение было ненамного лучше, хотя она сочувственно сдвинула брови. Я не говорила ни с ними, ни с кем-то другим; только рассказала мальчишке, младшему конюху, о повадках моих любимцев, поскольку он будет ухаживать за ними, – только у него и нашлась для меня улыбка.

Меня повели наверх. Отведенные мне комнаты находились в тыльной части дома. Именно там ночевали мы с Джейн и Мэри, когда приезжали в гости к дяде и тете. Я помнила дерево, которое росло так близко к окну, что ветки на ветру царапали стекло и пугали нас по ночам. Казалось, что все это было так давно, как будто Кэтрин – другая девушка, которая была в другой жизни.

На кровати лежала книга. Я положила рядом с ней спящего Тома, обложила его со всех сторон подушками, чтобы он не упал, и взяла книгу в руки. Потертый кожаный переплет показался мне очень знакомым. Пролистала страницы… Так и есть, я уже видела книгу раньше! Передо мной Новый Завет Джейн на греческом языке.

– Его прислала ваша сестра, – пояснила тетя Мэри. – Хотя мы не имеем права ничего передавать вам извне, мы решили, что от Нового Завета вреда не будет. Это Слово Божье; оно служит только во благо.

Я не ответила, не смотрела на тетю Мэри; сидя на краешке кровати, раскрыла книгу и увидела адресованное мне послание Джейн. Это книга Джейн, это ее пальцы касались страниц, которые я листала сейчас, и пальцы Мэри, и Maman – в моей душе медленно просыпалась радость. Прижав книгу к груди, я легла на кровать рядом с Томом и закрыла глаза, чувствуя на своей щеке его ровное дыхание.

Я ждала, когда тетя Мэри уйдет, но она тянула время, давала горничным указания, куда положить мои вещи. Кто-то входил и выходил, но я не открывала глаз, я мысленно беседовала с Джейн. Приоткрыв глаза, я наблюдала, как кто-то внес блюдо с едой, поставил его на стол. От запаха еды меня замутило.

Кормилица пришла за Томом. Я не пыталась его отнять, даже не открыла глаз, чтобы посмотреть, как его уносят; сейчас ему лучше с глуповатой кормилицей, чем со мной. Я искала в себе какие-то чувства, но ничего не осталось – внутри меня была выжженная пустыня.

Наконец ушли все, кроме служанки; она быстро заснула и храпела на приставной кровати. Я зажгла свечу и прочла письмо Джейн: «Она научит тебя жить; она же научит тебя умирать… Научит умирать… Научит умирать…» Я жалела, что не могу прочесть книгу и узнать из нее, как надо умирать, но для меня греческий даже хуже, чем латынь: строчки напоминали мне дохлых пауков. Попыталась вспомнить притчи из Нового Завета, которые я когда-то так хорошо знала, но мне удалось воспроизвести лишь истории о блудном сыне и о двух хлебах и пяти рыбах – в них ничего не говорилось о смерти. Порылась в памяти, вспоминая обрывки проповедей, и в голове у меня возник образ распятия; руки Христа пронзены и кровоточат, тело изранено, глаза исполнены боли и любви.

Наверное, я великая грешница, раз мне пришлось перенести то, что перенесла я, и лишиться всех, кого я когда-либо любила… В самом деле, наверное, я совершила страшные грехи. Я встала на колени, и оказалось, что забыла, как молиться, не знаю, как обратиться к Богу. Но когда я заснула, слушая скрежет веток по стеклу, мне снилась Екатерина Сиенская. Во сне я вернулась в часовню Дарем-Хаус, а Джейн Дормер рассказывала мне о том, как святая Екатерина очистилась от грехов, вкушая только гостию, а с ней – благословение Божие.

Я проснулась от шороха за пологом кровати. Должно быть, служанка одевается. Она заглянула ко мне, но я притворилась спящей. Услышала звон посуды – наверное, снова принесли еду, – и полог снова отдернулся. Я увидела суровое лицо тети Мэри.

– Кэтрин, ты, должно быть, проголодалась, – сказала она, не пожелав мне доброго утра. – Вот! – Она поставила на кровать тарелку; на ней белый хлебец, головка сыра и кусочек мяса. Я почувствовала себя святой, которую искушают в пустыне. Тетка села на край кровати, о чем-то говорила, болтала, чтобы заполнить молчание. Я ее не слушала. – Ешь, дорогая, – велела она.

Я не ответила, но, как ни странно, снова заплакала, хотя мне казалось, что у меня уже не осталось слез. Она протянула платок – маленький, надушенный, которым никак нельзя осушить море слез. Может быть, я наплачу целую комнату и утону. Говорят, тонуть не страшно, но кто знает?

Наконец тетка ушла. Я села у окна и стала смотреть в парк, надеясь хоть одним глазком увидеть своих собак. Вошли две прислужницы; они застелили мою постель и помогли мне одеться. Я подчинялась механически, как кукла. Они старались не смотреть на меня. А я смотрела на блюдо с едой на кровати.

– Теперь в часовню, – сказала одна из прислужниц.

Я послушно пошла за ней. Старалась слушать слово Божие, понять смысл, представить, что Джейн мне все объясняет, но грехи тяжким бременем давили на меня, и мне трудно было думать. Я убрала из-под ног подушечку и встала коленями на твердый каменный пол. Интересно, кто похоронен там, внизу, подо мной? Раскрыла рот, мне дали причастие. Мой рот наполнился слюной. Она на языке, в горле, во мне, наполняла меня Божией благодатью. Я прошу у Него прощения – Он слышит меня, я это знаю, так как чувствую Его присутствие. Он избавляет меня от греха.

После посещения часовни дядя Джон велел мне написать королеве и сам навис надо мной. Две прислужницы стояли у двери и наблюдали. Я окунула перо в чернила; от их уксусного запаха меня замутило. На бумагу упала клякса. Дядя Джон громко цокнул языком, выхватил бумагу, смял в шарик, положил передо мной чистый лист. Пишу под его диктовку: «Не смею отважишься, всемилостевейшая повелительница, молить Вас о прощении за мой непокорный и опрометчивый поступок, на который я пошла без согласия Вашего величества; лишь униженно молю Ваше величество проявить ко мне великодушие. Я показала себя самым недостойным созданием…» — Я прервала письмо, положила перо, мои глаза снова наполнились слезами.

– Закончить можешь завтра, – сказал дядя Джон и велел одной из прислужниц отвести меня назад, в мои комнаты. Другую он отправил на кухню за едой для меня.

Прислужница принесла поднос, поставила его на стол, откашлялась и сказала:

– Ваш дядюшка обещал принести к вам маленького лорда Томаса, но только если вы что-нибудь съедите. Он не позволит вам видеться с ним, пока вы не начнете кушать.

Я подумала о милом маленьком Томе, о том, как он зажимал мой палец в своем крохотном кулачке, о его длинных, загнутых на краях ресницах на фоне бледного личика, о его яблочных щечках, и сердце у меня сжалось от тоски. Я съела кусочек сыра, за ним еще один и еще, а служанка уговаривала меня, как ребенка:

– Еще три кусочка, и маленький лорд Томас будет с вами.

Но каждая крошка еды – я чувствовала – заполняла меня грехом. К тому времени, как мне принесли ребенка, моя душа снова была черна, и я почти не видела его ручку, его длинные ресницы, его розовые щеки, потому что греховность переполняла меня.