нашей цивилизации очевидны и о конце истории говорится уже не в переносном, а в прямом смысле. Многие практики жизни, связанные с довольно жесткими обрядами, рассматриваются с точки зрения просвещенного сознания как дикие суеверия. Так, у Фрезера в его популярной «Золотой ветви» отчетливо проявляется превосходство культурного европейца над первобытными народами и их грубыми обычаями. Во многом это связано с тем, что такие различные магические практики, как гадание, заклинание, врачевание или изгнание злых духов рассматриваются с точки зрения науки. На самом деле они выполняли функцию организации порядка и делали это, не ссылаясь на истину. Несмотря на огромное количество табу и запретов, древнее мышление было более гибким, близким к реальности, чем наше. У нас порядок разума предписывает свою логику природе и жизни. У древних природные циклы, жизненные ритмы, а также конкретные ситуации и события выступали не как помехи, а как настоящая реальность, которой они и хотели овладеть. Ограничения и запреты рассматриваются как ошибки, как ложные мнения, для преодоления которых считаются достаточными критерии проверяемости, действующие в современной науке.

Но почему же многие предрассудки так постоянны и устойчивы, почему научные опровержения не срабатывают по отношению к вере, любви, надежде? И если критика познания малоэффективна в религии, идеологии, морали и т. п., то под воздействием каких причин или обстоятельств во всех этих сферах человеческого духа происходят изменения, как отдельные люди и человечество в целом все-таки достигают вершин духа, как они преодолевают обыденные стереотипы и отказываются от тех или иных ценностей, которые казались им прежде не вызывающими сомнений? Правила, по которым действуют люди, не являются предрассудками и заблуждениями, подлежащими критике и устранению. Такое легкомысленное к ним отношение чревато опасными последствиями, ибо от них не так-то легко избавиться вообще и критикой старой идеологии в частности. Конечно, нормы и ценности, правила и представления людей обсуждаются в открытых дискуссиях, и это оказывает кратковременный эффект на матрицы повседневного поведения. В свете раскрывшихся затруднений представляется разумным и целесообразным обратиться к изучению повседневных практик, в которых разнородные дискурсы переплетаются и уживаются.

Описание, классификация, систематизация и генеалогия достоверностей — это вполне самостоятельная задача, не сводимая к проблеме истины. Особое место в решении этих вопросов занимает тема очевидности границ между позитивным и негативным, дозволенным и недозволенным. С одной стороны, есть нечто, считающееся хорошим, истинным, прекрасным, добропорядочным, корректным, культурным, цивилизованным, целесообразным, ответственным. С другой стороны, ему противостоит злое, ложное, иллюзорное, разрушительное, неразумное и нерасчетливое. Радость и страдание, горе и счастье, болезнь и здоровье, разум и безумие, насилие и свобода — все это очевидные оппозиции, список которых можно было бы продолжить. Есть, конечно, и промежуточные или амбивалентные ценности, которые как бы нейтральны и не относятся ни к высшему благу, ни к смертным грехам. Каковы же функции этих больших оппозиций и нейтральных, «буферных», рубрик? Выступают они некими метафизическими различиями или, напротив, работают в повседневной практике как сеть многоликих и полиморфных различий, определяемых ситуациями и обстоятельствами? Этот вопрос приводит к следующему: являются проведенные однажды границы абсолютными или каждый раз каждым человеком в разное время и при разных обстоятельствах проводятся и переходятся по-разному? Если говорить о философской их оценке, то водоразделом между классической и неклассической мыслью можно считать отказ от абсолютного в пользу релятивистского подхода и признания полиморфности сетей порядка. Отсюда есть все основания считать «большие различия» не только философскими конструкциями, вызванными задачами познания абсолютного. Дифференциации стоят за спиной локальных практических сетей многоликого порядка повседневности как отсутвующее, как такое ничто, которое оказывается действующей сторной любого нечто.

ЭКОНОМИЯ И РАСТРАТА

Ведущей структурой организации повседневного, а вместе с этим и культурного порядка современности уже давно выступают экономия и обмен. Это обстоятельство впервые ярко обнаружилось при анализе триадических схем гегелевской диалектики, в которых познание предстало в категориях присвоения и обмена, и о чем бы Гегель ни говорил, все было отмечено печатью экономии, которую он оценил гораздо выше любви, связанной с даром и жертвой, прощением и покаянием и т. п. феноменами. Это обстоятельство было отмечено разными мыслителями и, кроме Лукача и Адорно, также А, Кожевым, как оказалось, пропустившими через свой семинар большинство из тех, кого причисляют сегодня к основоположникам постмодернистского движения. Наиболее сильное влияние эти семинары оказали на Батая, который, по мнению Ж. Деррида, «воспринял Гегеля всерьез», осмыслив его идею в тотальности и не нарушая последовательности и строгости ее движения (Деррида Ж. Невоздержанное гегельянство // Танатография Эроса. СПб., 1994. С. 137). Сутью господства у Гегеля выступает решимость оплатить его ценой собственной жизни. Рискуя жизнью, господин может выиграть наслаждение или погибнуть. Но истина господина заключена в рабе. Будучи опосредован рабским признанием, господин обретает собственное самосознание. Суть же рабского сознания, по Гегелю, заключается в его опосредованности «вещью», которую он, однако, может «отрицать» не потреблением и наслаждением, а трудом и обработкой, тем самым табуируя наслаждение и откладывая потребление. Поскольку господство рабского сознания вызвано производительной деятельностью, результаты которой потребляет господин, Батай высмеивает «экономическое» отношение раба к жизни. Раб дорожит и бережет то, что господин делает ставкой в игре. Но отдавая себя в заклад в обмен на сохранение жизни, он уже не является хозяином самого себя. Однако путем утраты себя раб обретает странную власть над господином. Путем обмена он добивается господства. Конечно, это уже не чистая, а отчужденная власть, которая замаскирована под принуждение, но именно она постепенно становится всеобщей. Если Ницше и не читал Гегеля, то в своей «Генеалогии морали» он заново открыл написанное в «Феноменологии духа». Несмотря на расхождение в оценках, рассуждения Гегеля, Ницше и Батая остаются аналогичными. Гегель показывает «диалектическую» необходимость господства раба, состоящую в том, что господин «признает» правду рабского сознания и тоже бережет жизнь, которая ему дана.

Ницше в поисках «истока» современной морали открывает тайную победу слабых над сильными и зависть (Resentiment) в качестве источника христианской религии. Батай видит причину экономически-расчетливого отношения к жизни в уловке разума, который побеждает исходное и подлинное отношение к