Томас Гейнсборо. Автопортрет. 1758–1759

Бальтазар Деннер. Портрет Георга Генделя. 1726–1728

8. Другим большим пороком того времени была игра. Во всех клубах играли, как и в женском обществе. За одну ночь одна женщина могла проиграть все свои драгоценности и собственность. Входит в моду вист, до этого преимущественно игра священников. Его даже преподавали, урок обходился в гинею. Те, кто не играл в карты, занимались спекуляциями. Жажда наживы была такова, что для мошенников всегда находились жертвы. Сомнительные финансисты создавали компании с самыми нелепыми целями. Один из них дошел до того, что требовал по две гинеи с носа за некую операцию, секрет которой он мог раскрыть только после подписки на нее. За один только день прохвост собрал двести гиней, с которыми и бежал. Именно такая атмосфера и сделала возможной аферу Компании Южных морей.

Джошуа Рейнолдс. Фрагмент автопортрета. Около 1748

9. Выпивка, игра и галантные приключения становились причинами стычек, которые часто заканчивались дуэлями. Дрались повсюду, в танцевальных залах, в Coffee Houses и даже в кулуарах театров. Привычка убивать человека за слово не исчезла полностью до конца века. В 1755 г. Дурной Лорд Байрон, дед поэта, убил в самом безумном из поединков двоюродного деда Мэри Чаворт[38]. Однако с 1730 г. на дуэлях дрались все реже, и все это благодаря человеку, который оказал на английские нравы прелюбопытное влияние: это был Ричард Нэш, более известный как Красавчик Нэш. В 1705 г. он был назначен церемониймейстером Бата, а этот город на водах еще во времена римлян приобрел широкую популярность. Однако купальщики в нем сильно скучали. И Нэш решил его разбудить. Наделив сам себя безграничной властью, он предписал курортникам самые строгие и самые благоразумные правила. Это он первым приучил англичан из разных классов общаться друг с другом во время купального сезона, а также запретил в Бате ношение шпаги. Этот обычай, тогда присущий только Бату, вскоре стал повсеместным, что, по крайней мере, устраняло стихийные дуэли. Нэш также предписал мужчинам носить шелковые чулки и открытые туфли. «Он был первым, — пишет Оливер Голдсмит, — кто придал некоторую непринужденность манерам, — и это у народа, который чужестранцы привыкли хулить за его скованность и робость… Приобретенную в Бате непринужденность джентри донесли до Лондона, и так благодаря урокам Красавчика Нэша все королевство мало-помалу стало более утонченным». Можно сколько угодно насмехаться над церемониймейстером, над его белой шляпой и каретой, запряженной шестеркой лошадей, но, «притом что церемонность весьма отличается от учтивости, нация никогда не становится учтивой, не побывав сначала церемонной». В этих купальнях Бата, где мужчины и женщины, перед которыми на деревянном подносике, колыхавшемся на воде, лежали их платок, букет или табакерка, скрашивали скуку купального сезона флиртом, и грубость комедий Уичерли сменилась остроумным и фривольным тоном персонажей Шеридана.

Джордж Ромни. Автопортрет. 1734

Уильям Хоар. Портрет поэта Александра Поупа. 1739

10. Во всей Европе у людей первой половины XVIII в. было много общих черт. Легкомыслие, чувственность, скептицизм — все характерные признаки слишком благополучных обществ обнаруживаются как в Лондоне, так и в Париже. Монтескье отмечает в 1729 г.: «В Англии нет никакой религии. Один человек сказал в палате общин: „Я считаю это чем-то вроде догмата веры“ и все засмеялись». Дэвид Хьюм, модный в обеих столицах философ, типичен для этого века как раз «своей ненавистью к воодушевлению и к тому, что его отвращает более всего, — к религиозному воодушевлению. Почему религиозные представления становятся причиной антагонизма, ему так же непонятно, как если бы путники отказались встречаться друг с другом на большой дороге». Его современник Вольтер вынужден признать в конце своей жизни, что человек не может жить без воодушевления, иначе ему приходится беспрестанно переходить «от конвульсий беспокойства к летаргии скуки». В Англии, как и во Франции, скука и потребность в эмоциях после полувека скептицизма и эгоизма приведут к сентиментальной революции. В действительности сам скептицизм часто притворялся новым мистицизмом. «Это химера, — писал Бернард Фэй, — воображать себе, будто XVIII веком руководит неумолимая логика, владычица сердец и воображения; как и все другие эпохи, этот век был захвачен грезами и страстями, которые сформировали умы и навязали ему дисциплину». Подобно тому как доктрина Локка, по видимости совершенно логичная и разумная, позволила вигам рационализировать свои бурные политические страсти, так и стремительно развивавшееся тогда во всей Англии франкмасонство после основания Великой лондонской ложи (1715) предлагает духовное убежище деистам, которые сохраняют потребность в ритуале и мистицизме. Но английское франкмасонство остается аристократическим и буржуазным; сентиментальные же потребности народа лучше удовлетворят проповеди Джона Уэсли, как мы увидим в свое время.

Уильям Хогарт. Сцена в игорном доме. Из серии «Карьера мота». Гравюра. 1735

1. «Дурацкий, как мир», — говорили во Франции после Аахенского договора, и в самом деле, этот мир ничего не уладил. Война в колониях продолжалась. А как правительства могли помешать этому? В плохую погоду требовалось 2 месяца, чтобы добраться до Нью-Йорка, и 6 — до Калькутты. Приказы из Лондона или Парижа прибывали, когда сражения были уже выиграны или проиграны. Французские губернаторы в Америке старались соединить Луизиану с Канадой, бассейн Миссисипи с бассейном реки Святого Лаврентия за спиной британских колоний, которые таким образом оказались бы отрезанными от внутренних областей и зажатыми между Аллеганскими горами и морем. Прямо посреди мира завязалась борьба в долине Огайо, откуда французы прогнали английских колонистов и построили Фор-Дюкен (Fort-Duquesne).

2. Несмотря на эти победы, положение французов в Канаде было отнюдь не надежным. Английские колонии со времен Карла II, который приобрел обе Каролины и штат Нью-Йорк (этот последний был уступлен Голландией по Бредскому договору), образовали вдоль побережья однородный и весьма населенный массив. Там проживало примерно 1 млн 200 тыс. жителей, тогда как количество французских колонистов в Канаде не превосходило 60 тыс. Англия, страна могущественных купцов, страстно держалась за свои колонии и вполне могла ради их сохранения пойти на жертвы, к которым Франция была не готова. Зато англосаксы в Америке были разобщены сильнее, чем французы. Штаты, населенные диссидентами с непростым характером, были не слишком верны существовавшему в Англии режиму и завидовали друг другу. Казалось, они были не способны объединиться ради общего дела, тогда как во французских колониях, хорошо управлявшихся верными солдатами короля, вполне могли не только задумать большие планы, но и осуществить их.