милицией, которая выворачивает вам карманы, с этими ХЕБами, с этой проституичной швалью, и жены ваши на панель пойдут, и детей своих от всей этой развратной гнили не убережете! А я умываю руки! С меня довольно!

И он широкими шагами вышел из комнаты. Секретарь посмотрел на меня красными, полными гнева глазами.

– Всё из – за вас! – прошипел он. – Чуяла моя душа, не надо было вас подпускать к нему!

– Просто кто-то считает себя очень умным, – добавила лошадь, не отрываясь от чтения, – а мы здесь вроде как козлы, и ничего делать не умеем. У меня тоже, может быть, дома сто видеокассет с компроматом лежит…

Я швырнул пресс-секретарю пропуск.

– Распишись! – сказал я. – Я ухожу.

– И надо было вам мутить воду перед самым эфиром? – назидательно произнес секретарь, ставя время и расписываясь на пропуске. – Своим делом заниматься надо. Качаете мышцы – вот и качайте. А в политику не лезьте. Это тонкая материя, не для простых смертных…

Опрокинув стул, я вышел из комнаты, но на пороге остановился, сделал резкое движение руками, словно обнял кого-то невидимого, и пиджак с треском лопнул по шву на спине. Сорвав пиджак с себя, я швырнул его секретарю.

– Держи свою хрупкую материю!

В темном коридоре, заблудившись в поисках выхода, я чуть не сшиб с ног какого-то женоподобного юношу с папкой под мышкой, потом забрел в монтажную, а там все замахали на меня руками и показали куда-то в третью сторону. Наконец, я добрался до двери, ведущей на выход, но тут услышал, как меня окликнул мэр.

– Вацура! Иди сюда! – шепнул он из темного закутка и махнул мне рукой.

Я вернулся. Мэр уже стоял перед затемненными стеклянными дверями студии, и вокруг него суетились гримеры и техники, которые напудривали его лицо и вставляли в лацкан пиджака микрофон.

– Я буду в эфире сорок минут. Ровно сорок, и ни минуты лишней, – сказал он вполголоса, чуть приседая, чтобы гримерша могла дотянуться кисточкой до его лба. – Если тебе подвезут кассету, то отдай ее секретарю, а мне знаком покажи, что материал есть. Я тогда прокомментирую его…

Люди, окружающие мэра, вдруг расступились, стеклянная дверь раскрылась, и из студии вышел Сичень в сопровождении Дзюбы. Сичень выглядел не таким лощенным, как на фотографиях, и все же его физиономия рделась от самодовольства и величия. Увидев мэра, он высокомерно усмехнулся и руки не подал. Дзюба, который волчком кружился вокруг своего хозяина, наступил мне на ногу и лишь тогда узнал меня.

– О-о-о! – воскликнул он, и глаза его восторженно заблестели. – Какие люди! – Дзюба даже сделал порыв обнять меня, но удержался. – Это очень хорошо, что ты здесь! – Он глянул на мэра, которого уже пригласили в студию, оценил обстановку и сладким голосом добавил: – Очень хорошо. Значит, доверенное лицо? Превосходно. Что ж, скоро свидимся. Нам есть о чем с тобой поговорить.

Не в силах совладать с ухмылкой, которая буквально разрывала его рот, Дзюба помахал мне ручкой и поспешил догонять своего хозяина.

Стеклянные двери закрылись. Мэр сел за стол перед камерами. Вспыхнули софиты. Ведущий радостно представил телезрителям нового кандидата. Я не слышал, о чем он говорил с мэром и какие вопросы задавал ему, но радостное выражение на его лице скоро прокисло, и он стал стыдливо кривиться, краснеть, безуспешно пытаться навязать свою тему разговора и прищучить регламентом. Но мэр не обращал на ведущего внимания, будто тот был всего лишь тявкающей собачонкой, и говорил то, что хотел.

Прошло минут десять. Я уже без всякой надежды поглядывал на входные двери. Я знал, что Ирина не успеет подвезти кассету. Скорее всего, она вообще не подвезет ее. Случиться могло все, что угодно. Кассету, лежащую под ступенями, могла найти хозяйка и выкинуть ее за ненадобностью. Кассета могла промокнуть, отчего лента скукожилась. В конце концов, Ирина вообще могла не доехать до заброшенной базы, потому как у нее не было денег. Я стоял перед стеклянной дверью, глядя потухшим взором на мэра, чувствуя себя жалким врунишкой и болтуном, которому поверили, на которого понадеялись сотни тысяч людей. Мэр время от времени кидал взгляды на меня, и только мне одному была заметна в его глазах боль поражения.

Я перестал смотреть на часы. Я уже думал о будущем, о том недалеком будущем, когда нас с Ириной не сможет защитить ни закон, ни власть, ибо из них будет выхолощена стержневая сущность, называемая справедливостью. Никто и ничто не помешает Дзюбе расправиться со мной и Ириной так, как он захочет. Я думал о том, что если мне удаться выйти из здания телецентра, то надо будет сегодня же уехать из города. Куда-нибудь далеко, в дремучие леса, в горы, в несуществующую деревню Сусои, где Дзюба не смог бы нас найти.

Я снова поймал взгляд мэра, в котором было всё – и требование, и гнев, и мука, и мольба, и подумал, что если я был бы способен хоть немного повлиять на решение избирателей, то ворвался бы в студию в своей грязно-белой рубашке, мятых сырых брюках, встал бы перед камерами и на одном дыхании рассказал бы всю мою страшную историю.

Сколько времени осталось? Минут двадцать или даже пятнадцать?

И вдруг лязгнула, словно железнодорожный состав, входная дверь, качнулась на пружинах, и повеяло сырым сквозняком, и я, не веря своим глазам, увидел мокрую, растрепанную, с забрызганными до колен босыми ногами и безумными глазами Ирину, прижимающую к груди кассету. Я ринулся к девушке, едва сдерживая крик, и она вытянула ко мне руки, но не для того, чтобы обнять, а чтобы передать кассету.

– Вернитесь!! Девушка, вернитесь немедленно!! – грозно крикнули охранники, вбежавшие следом за Ириной.

Она сунула мне кассету в руки, передавая с ней и всю ответственность за будущее, и с мольбой заглянула мне в глаза, словно хотела сказать: «Я сделала, что ты велел! А дальше ты уж сам, милый, а у меня сил нет, и меня сейчас схватят!» Я сжал кассету и испугался, что мог нечаянно, от усердия, переломить ее надвое. Охранники подбежали к нам, схватили Ирину за руки.

– Отпустите ее!! – крикнул я, находясь на грани того, чтобы начать безумный, слепой в своей ярости и жестокости мордобой.