к моей груди. Что самое страшное может случиться? – наверное, думала она. Самое страшное – это если мы оба погибнем… Милая девочка смирилась даже с этой жуткой мыслью. Любящей и ревнивой женщине иной раз бывает совсем нетрудно умереть – при условии, что с ней умрет ее любимый, и уже никогда не обнимет другую женщину, не поцелует ее, не скажет ей слова любви… Она права, моя милая! Утонуть нам вместе с яхтой за сотни метров до центрального причала – это великое благо. Но надо молиться и просить Бога, чтобы он подарил нам такой конец. Надо молиться, чтобы Фобос и Али не промахнулись, чтобы не отсырела кумулятивная граната, чтобы пробоина оказалась смертельной для яхты, и тогда эта страшная рыба, в желудке которой мы сидели, не сможет сожрать детей…

Мы сошлись с Ириной в одной точке и притихли, едва ли не засыпая, в темном промасленном углу отсека. Только эта точка представлялась Ирине самым худшим концом. А для меня же она была лучезарной надеждой… Я думал о том, что от взрыва гранаты обязательно сдетонирует пластид, и взрыв будет чудовищной силы. Об этом ребята должны подумать. Значит, они должны подорвать яхту загодя, на приличном расстоянии от входа в акваторию. Может быть, к яхте уже мчится моторная лодка, подпрыгивает, разрезает темные волны подводными крыльями, а на ее передке, закутавшись в рыбацкий плащ, замер Фобос с гранатометом в руке – точь-в-точь гарпунщик на китобойном судне!

Я успокоился, доверился судьбе, снял с себя бремя ответственности. Мое дело доведут до конца надежные парни. Ждать смерти, когда от тебя уже ничего не зависит, когда эстафета уже передана, и можно расслабиться, прижаться к родному, любящему тебя человеку – это блаженство. И я сидел бы так, обняв Ирину, до последнего мгновения своей жизни, если бы вдруг не обратил внимания на большую темную лужу перед дверкой люка, в котором когда-то прятался Игнат. Я подумал, что из-за шторма оттуда стала пробиваться забортная вода, хотя и не представлял, как это могло произойти – может быть, непроизвольно открылась какая-нибудь заслонка над осью гребного винта… А вдруг через эту заслонку можно выбраться наружу, в море?

Я не тешил себя надеждой, что нам удастся каким-то чудодейственным способом выбраться из трюма наружу, но все-таки заставил себя встать и подойти к дверце.

– Что это? – сонным голосом спросила Ирина, убирая с лица волосы.

– Вода, – ответил я, присел у люка и тотчас понял, что вода не бывает такой… Леденеющей рукой я взялся за ручку, надавил на нее. Холодок прошелся у меня по спине. «Не открывай! – шепнул мне внутренний голос. – Один раз ты уже открыл…»

Я надавил на ручку сильнее и потянул на себя медленно, в готовности немедленно ее закрыть. Мне показалось, что я улавливаю запах дешевых приторных духов. Дверца не скрипела, как раньше, ее пружина была густо смазана. Я открыл дверцу до конца…

– У тебя спички есть? – спросил я и испугался своего голоса – слабого и безжизненного.

– Зажигалка, – ответила Ирина. Она подошла ко мне и встала за моей спиной.

– Ничего не видно. Какой тяжелый запах…

– Уйди! – крикнул я и протянул руку с зажигалкой вперед, в липкий мрак преисподней. Большой палец нащупал ребристое колесико. Одно движение – и вспыхнуло пламя; темнота, словно стая черных крыс, испуганно забилась в самый угол. С немым ужасом я смотрел на сплетенный комок чего-то очень похожего на разлагающиеся водоросли. Сквозь засохший, спутавшийся клок на меня смотрел мутный глаз, и пламя зажигалки отражалось в нем. Я почувствовал, что больше не могу дышать, и из последних сил просунул руку с огнем еще глубже.

То, что я увидел, вынудило меня издать дикий вопль. Конура была завалена сырыми, чернеющими человеческими головами, и они, словно кочаны капусты, соприкасались друг с другом, будто целовались или перешептывались, и волосы с головы Эльзы налипли на лысину Фобоса, а синий, оскаленный рот Али касался крупного и чуть ссохшегося уха врача…

Я с криком отскочил от люка, ударом ноги закрывая его, кинулся на лестницу, взлетел к двери и принялся колотить в нее руками и ногами:

– Не делай этого!! – не своим голосом кричал я. – Не делай этого, Игнат!! Не надо!! Я умоляю тебя!! Не надо!!

Покачиваясь и прижимая руки ко рту, посреди отсека стояла Ирина. Ее мутило. Отвратительное зрелище вызвало у нее глубочайшее отвращение, но не более того. Она не знала этих людей и не понимала, о чем я умолял Игната, разбивая в кровь кулаки. Мне хотелось убить себя, чтобы умереть прежде, чем наступит страшное мгновение. Никто, никто не остановит яхту на ее пути к чудовищной плахе, где будут убиты сотни невинных людей! А ведь Дзюба предупреждал меня, что это произойдет, если я откажусь дать ложные показания против Селимова! Он предупреждал меня, но я считал, что не способен предать друга. Значит, я способен осмыслить ту чудовищную трагедию, которая произойдет с минуты на минуту? Я предпочел, чтобы погибли дети, но лишь бы не запачкать свою холеную совесть? И я до сих пор уверен, что поступил верно в кабинете у Дзюбы? О нет! Я не наивный и честолюбивый глупец! Я подонок, я преступник!

Схватив гаечный ключ, я принялся неистово бить им по бортам яхты. Грохот стоял ужасный, корпус яхты гудел и стонал, и мне казалось, что от ударов дрожит море, покрывается рябью озноба.

– Прекрати!! – закричала Ирина, затыкая уши.

Я откинул ключ в сторону, рухнул на колени. Господи! Где же тот эталон, которым можно измерить степень праведности моих поступков? Почему ты не наделил им меня, чтобы я безошибочно определил, как надо было поступить, чтобы душа до последней секунды жизни оставалась спокойной, а мысли стройные и светлые от осознания своей нравственной чистоты? Почему ты так мучаешь меня сейчас, будто я предал, струсил или польстился на сребреники? В чем мой грех, если я удостоился таких мук? Когда пошел против твоей воли? За что ты казнишь меня страшной мыслью, что я буду омыт детской кровью по собственному желанию? Где же ты был, Господи, когда я так страшно заблуждался, слепо следуя голосу своей совести? Зажги маяк, дай луч надежды, по которому я пойду с уверенностью, что смерть моя не будет напрасной!