Но его внимание было направлено на что-то у меня за спиной. С маленьким зеленым чемоданчиком и большой розовой подушкой к нам шла судебная протоколистка.

– …но в другой раз.

Он стиснул мне плечо на прощание и пообещал, что мы продолжим обсуждение этой загадки при первой же возможности. Сегодня вечером в ваннах? Я был польщен и обрадован приглашением. Он попросил меня подумать пока что и несколько часов спокойно поспать, да? После чего бросился догонять девушку.

Я вышел за забор и направился к автобусу в надежде утихомирить Хулихена, чтобы он дал мне спокойно поспать хоть несколько минут. Как бы не так. Увидев меня, он заржал, как полковой конь.

– Шеф? Ты ожил, слава всем святым. Все по местам!

Я не успел еще дойти до двери, а он уже вскочил в автобус через заднее окно, занял свое кресло и завел мотор. Я попытался сказать ему о приглашении доктора, но он продолжал трещать и гонять мотор, пока вся рассеявшаяся семья не сбежалась. Слишком многих мы оставляли раньше. Они сбежались, как недовольные поросята к свиноматке, кряхтя и жалуясь, что не готовы покинуть эту уютную лужу, подожди до завтрака.

– Мы сейчас же возвращаемся, – заверил всех Хулихен. – Решительно! Только небольшой крюк, купить тормозную жидкость – я проверил, у нас маловато… коротенький заезд в эту, как ее – «Летучую рыжую лошадь», если правильно помню… Держитесь, задний ход! Нет я не вру, а только малость загибаю…

Повез нас по проселку с глубокими колеями, по которому ламы отказались бы идти, и сломал кардан черт знает за сколько миль от шоссе, но по странной случайности рядом с хибарой дружка по битническим временам, изготовлявшего метедрин. Этот задубелый старый ящер надавал нам советов, напоил самодельным вином и познакомил со своими химическими ваннами. Только через день Бадди вернулся из похода за инструментами (одолженными). Только через неделю мы отвезли кардан в Монтерей, заварили и поставили на место, чтобы вывести автобус на цивилизованное дорожное покрытие.

И только через десять лет состоялась условленная встреча с доктором Вуфнером – весной 1974 года в «Дисней-уорлде».

К этому времени многое поменялось в моей жизни. По решению суда мне было запрещено жить в округе Сан-Матео. Я вернулся в Орегон, на старую ферму у Нево вместе с семьей – не автобусной, а той, что носила одну со мной фамилию. Автобусная рассеялась и перегруппировалась в соответствии с собственными переменами. Бегема зависала с «Грейтфул дэд» в округе Марин. Бадди взял на себя отцовскую маслобойню в Юджине. Доббз и Бланш раздобыли ферму недалеко от нас и растили детей в кредит. Автобус ржавел на овечьем выгоне, послед Вудстокской кампании[246]. Неправильный поворот на мексиканской железной дороге оставил от Хулихена только миф и пепел. Мой отец стал тенью той башни, какой был в моей юности, его иссушило что-то, что медицина может только назвать, да и то неуверенно.

В остальном все шло неплохо. Наказание за наркотики я отбыл, испытательный срок закончился, судимость была снята. Право голоса мне вернули. Голливуд решил снять фильм по моему роману о сумасшедшем доме, и снимать решили в больнице штата, где разворачивалось действие романа. Даже попросили меня написать сценарий.

Чтобы закрепить эту фантазию, продюсеры отвезли меня на лимузине в Портленд, познакомить с главным врачом Малахией Мортимером. Доктор Мортимер был седовласый благожелательный еврей лет пятидесяти, с веселым монотонным голосом. Он, как гид, водил нас по больнице – меня и стайку важных голливудских господ. Господам стоило вкручивать понапористее.

Обходя неряшливые, обветшалые палаты, я живо вспоминал свои ночные смены – и этот звон тяжелых цепочек с ключами, и запах освежителя воздуха пополам с мочой, и, особенно, лица. Любопытные неподвижные взгляды из дверей и в коридорах рождали странное чувство. Это было не то чтобы прямо воспоминание, но как будто что-то знакомое. Такое подергивание внутри, когда чувствуешь, что от тебя что-то нужно, но не знаешь, кому и что именно нужно. Я подумал, что это может быть просто информация. Снова и снова меня вытягивали из шествия взгляды, в которых читалось мучительное желание понять, что происходит, и я чувствовал себя обязанным остановиться и хотя бы частично объяснить. Лица светлели. То, что их печальное положение могут использовать как фон для голливудского фильма, людей не огорчало. Если главный врач Мортимер решил, что так надо, у них нет возражений.

Меня тронуло их доверие к Мортимеру, и сам он произвел большое впечатление. Все подопечные, похоже, любили его. Он, в свою очередь, восхищался моей книгой и был доволен переменами, которые произошли благодаря ей в этой области. Продюсерам нравилось, что мы нравимся друг другу, и еще до конца дня все было согласовано: доктор Мортимер разрешает съемки в больнице, кинокомпания оплачивает ремонт, который давно уже требовался, пациенты будут статистами на оплате, я напишу сценарий, голливудские господа нагребут «Оскаров». Все будут довольны и счастливы.

– На этом проекте прямо написано: «Большие сборы!» – с энтузиазмом высказался второй помощник кого-то.

Но вечером, когда я возвращался в Юджин, мне было трудно разделить их энтузиазм. Это подергивание продолжалось, оно подтаскивало мои мысли к измученному больничному лицу, как фантомный спиннингист рыбу. С этим лицом я не сталкивался много лет. И не хотел сталкиваться. Никто не хочет. Мы научаемся отворачиваться всякий раз, когда чувствуем это цепляние – в липком ли взгляде алкаша, в навязчивости проститутки, в словах, цедящихся сквозь сжатые зубы уличного торговца наркотиками. Это профиль неудачника, та сторона лица общества, от которой другая сторона всегда хочет отвернуться. Может быть, поэтому сценарий, который я состряпал, не понравился господам – они опознаю́т неудачника, когда их подмывает отвернуться от него.

Шли недели, а от смутного дерганья я не мог отделаться. Оно страшно тормозило работу над экранизацией. Переделка романа в сценарий – вопрос главным образом сокращения, уплотнения; а я пытался сказать не только больше, но и что-то другое. Срок подачи первого варианта давно прошел. Я отверг предложение продюсеров снять мне жилище неподалеку от больницы, чтобы я походил по палатам и, может быть, подзарядил свою музу. Муза моя была перегружена уже после первой экскурсии. Предпринять вторую я не был готов. То, что меня так крепко зацепило, ждало и сейчас с наживленным крючком и, если зацепит еще крепче, то, я боялся, зацепит навсегда.

Кроме того, эта штука казалась заразной, вирусом, передающимся через глаза. Мне чудилось, что я замечаю признаки этого у друзей и родных – в раздраженных взглядах, отчаянии, мелькающем в полуприкрытых глазах, в особенности на отцовском лице. Как будто я что-то подхватил в больнице, и это передалось ему, примерно так, как страх упавшего всадника может сообщиться лошади. Трудно было поверить, что у норовистого старого мустанга, выросшего на равнинах западного Техаса, ни с того ни с сего разовьется страх пустоты. Он всегда был стойким человеком. И разве не пережил на пять лет срок, отпущенный ему специалистами, – больше благодаря собственному упрямству и твердости, чем помощи с их стороны? И вдруг вся его твердость куда-то подевалась, и губчатый ворот, помогавший ему держать голову прямо, с работой больше не справлялся. Отец стал задаваться вопросами в таком роде: