– Рикардо, в чем дело?

– Вы о чем, шеф?

– Вы все сегодня какие-то тихие. Что-то не так?

– Это мы из-за Ангуса.

– Да, мне говорили, что он совсем расклеился. Эта работа не каждому по плечу.

– Просто он сегодня не пришел на службу, а куда он подевался, никто из наших не знает.

– Придет, куда он денется. Скорее всего, решил отдохнуть и как следует все взвесить. Ты боишься, что он мог сотворить нечто совсем печальное?

– Если с ним что-то случилось, – Рикардо остановился перед открытой дверью кабинета, где на столе лежала телефонная трубка, – то вряд ли это сам Ангус.

Макбет посмотрел ему в глаза:

– А кто же тогда?

Восхищения, к которому он привык, во взгляде Рикардо больше не было. Гвардеец отвел глаза.

– Не знаю, шеф.

Макбет прикрыл за собой дверь и взял трубку:

– Да, бургомистр?

– Я наврал. Представился бургомистром, чтобы меня соединили с тобой. Но ты тоже мне врал. Ты обещал, что никто не умрет.

Удивительно, что страх способен уничтожить даже высокомерие. Потому что голос Уолта Кайта больше не звучал высокомерно.

– Значит, ты неправильно понял меня, – сказал Макбет. – Я обещал, что никто не умрет.

– Ты…

– И я сдержу слово. Если ты будешь поступать так, как я скажу. Сейчас я занят, ты что-то еще хотел мне сказать? – Но ответом было лишь пощелкивание в трубке. – Значит, с этим мы разобрались. – Макбет положил трубку и посмотрел на висевшую над столом фотографию. Гвардейцы в «Каменщике». Широкие улыбки, бокалы с пивом в руках – значит, они тогда праздновали какую-то успешную операцию. Банко. Рикардо. Ангус. И все остальные. И он сам. Такой молодой. Такой радостный и глупый. Такой счастливый в своем бессилии.

– Вот такой у нас план, – сказал Малькольм. – Кроме тебя, о нем знаем только мы втроем. Что скажешь, Кетнес? Ты с нами?

Они по-прежнему сидели в тесном гостиничном номере, и Кетнес переводила взгляд с одного из них на другого.

– А если я скажу, что весь ваш план – безумие и что я не хочу принимать в этом никакого участия, вы позволите мне просто так уйти и донести обо всем Макбету?

– Да, – ответил Малькольм.

– Немного наивно, не находишь?

– Смотри. Если бы ты хотела пойти к Макбету, то ты сказала бы, что мы придумали гениальный план, и согласилась поддержать нас. И лишь потом донесла бы о нем Макбету. Предлагая тебе помогать нам, мы осознанно идем на риск. Однако мы верим, что в этом городе есть люди, которых судьба города заботит больше, чем их собственная шкура.

– По-вашему, я именно такая?

– Дуфф считает тебя такой, – сказал Малькольм, – на самом деле он говорит, что точно знает. Он говорит, что ты лучше его.

Кетнес посмотрела на Дуффа:

– Вы придумали гениальный план. Можете на меня рассчитывать, – сказала она.

Малькольм и Флинс рассмеялись, и даже в мертвом, печальном взгляде Дуффа промелькнуло нечто отдаленно похожее на радость.

Без пяти шесть Макбет вошел в лобби отеля «Обелиск». Здесь было почти пусто – лишь охранник, двое носильщиков и трое администраторов в темных костюмах. Время от времени они переговаривались друг с дружкой – тихо, словно агенты похоронного бюро. Закрытие казино явно не пошло на пользу отелю.

Макбет вошел в открытый лифт и нажал кнопку с цифрой «20». Чтобы уши не закладывало, он стиснул зубы и медленно выдохнул. Самый быстрый лифт в стране – об этом даже говорили в рекламе. Видно, деревенщинам такое нравится. Ручка чемодана липла к ладони. Интересно, почему Коллуму, этому незадачливому игроку, вздумалось спрятать бомбу именно в полосатый чемодан?

Лифт открылся, и Макбет вышел в коридор. Он заранее изучил план здания и знал, что лестница в пентхаус находится слева. Он поднялся по ее пятнадцати ступенькам, прошел по короткому коридорчику к единственной на этаже двери и поднял руку. Но остановился и пригляделся. Неужели рука действительно дрожит? Те, кто уже долго проработал в полиции, говорили, что по истечении семи лет службы в гвардии руки начинают дрожать. Они называли это дрожью семилеток. Нет, никакой дрожи Макбет не замечал. Говорили, что, если семь лет прошло, а руки так и не дрожат, значит, дела обстоят совсем плохо и пора менять место работы.

Макбет постучал.

Он услышал шаги.

И собственное дыхание. Оружия он не захватил – полагал, что его все равно обыщут, и тогда выглядеть он будет не лучшим образом. Ведь, в конце концов, это обычная деловая встреча. Он только скажет, что собирается участвовать в выборах, а потом передаст чемоданчик в знак признательности за помощь – будущую и уже оказанную. И это объяснение должно быть приемле…

– Господин Макбет? – Перед ним стоял молодой парнишка в белых бриджах и печатках.

– Да?

Паренек отошел в сторону:

– Проходите.

Из панорамных окон пентхауса было видно весь город. Дождь закончился, и на западе, за «Инвернессом», предзакатное солнце окрасило тучи в бледно-оранжевый. Макбет перевел взгляд на расположенный на юге порт и фабричные трубы на востоке.

– Господин Ганд предупредил, что немного задержится, но лишь немного, – сказал паренек, – я принесу шампанское.

Дверь за ним закрылась, и Макбет остался в одиночестве. Он опустился в кожаное кресло возле круглого журнального столика. Господин Ганд. Ну-ну.

Макбет взглянул на часы. Три минуты и тридцать пять секунд назад он, сидя в полицейской машине, выдернул металлический шпенек и начал обратный отсчет. Двадцать две минуты и шестнадцать секунд – и бомба сдетонирует. Он встал, подошел к большому холодильнику и открыл дверцу. Пусто. И в платяном шкафу тоже. Он заглянул в спальню. Кровать застелена. Здесь явно никто не жил. Макбет вновь уселся в кресло.

Двадцать минут и шесть секунд. Он старался не думать, но мысли сами лезли в голову.

Они сказали, что время на исходе.

Что тьма сгущается.

Что смерть все ближе.

Макбет дышал спокойно и глубоко. А что, если смерть придет прямо сейчас? Какой бессмысленный конец, но, видимо, любая смерть бессмысленна? Нас перебивают на середине рассказа о самих себе, и фраза повисает в воздухе, лишенная смысла, вывода, последнего решающего акта? Короткое эхо последнего невысказанного слова – и ты забыт. Забыт, забыт, и даже самый роскошный памятник этого не изменит. Тот, кем ты был, был на исчезнет быстрее, чем круги на воде. Тогда в чем смысл этой короткой неоконченной пьесы? Чтобы сыграть как можно лучше, ухватить наслаждения и радости, которые подбрасывает время от времени жизнь? Или чтобы оставить следы, изменить направление, сделать мир лучше перед тем, как навсегда его покинуть? Или, возможно, главное – увековечить себя в потомках, в надежде, что когда-нибудь в их глазах превратишься в полубога? А может, никакого смысла вообще нет, может, мы лишь разрозненные фразы в вечном лепете, где все говорят и никто не слушает, и в конце суждено сбыться нашему наихудшему подозрению – о том, что мы одиноки. Совершенно одиноки.