страшно, вдруг тварь такая в город проберется и нападет?

— Если что-то и видели, армия его найдет и обезвредит, — уверенно сказала Полина. — Один инсектоид — не проблема. Пара магов его быстро изжарят.

— Так нет магов-то, — вздохнула собеседница. — Все в боях, кто на границе, кто в Рудлоге, а кто и в Инляндию ушел. Мало их у нас.

— Значит, солдаты с огнеметами, — успокоила ее королева. — Все, иди, Реди́на. Скажи, чтобы час меня никто не беспокоил. Я хочу полежать в ванне.

— Конечно, ваше величество, — девушка присела в книксене и вышла из ванной.

Поля, сжимая в руке телефон, закрыла дверь на щеколду. Набрала Демьяна раз, другой — трубка молчала. Значит, он там, где нет связи.

— С ним все хорошо! — громко сказала она себе. Поплескала водой, присев на край ванны, пометалась по комнате.

За дверьми ждали дела, фрейлины, леди Мириам, старейшины и много-много ритуалов, которые не имели смысла. Ей тесно было. Скучно. Тяжело. Чем крепче Полина становилась, чем дольше бодрствовала, тем больше росла ее потребность в движении и свершениях.

Она никогда не умела сидеть на месте.

Поля вновь потрогала воду и направилась к окну. Распахнула его, улыбнулась облачной дымке.

Но у нее есть целый час.

Час свободы — разве это мало? Час, за который она может своими глазами увидеть то, что недоступно ей из окон автомобиля, из-за стен замка, из-за спин охраны.

Час свободы — это очень много.

Полина-Иоанна, королева Бермонта, встала на подоконник и раскинула руки. И, превратившись в большую птицу, поднялась в небеса.

Она впервые снова обернулась птицей около десяти дней назад, после отъезда Демьяна. Полине было так тоскливо, что она не находила себе места.

Муж пробыл рядом меньше недели, а Поля вновь прикипела к нему, привыкла. Привыкла чувствовать во сне горячий медвежий бок, просыпаться в полдень и видеть его величество, просматривающим бумаги прямо на берегу пруда или разговаривающим по телефону. Стоило ей открыть глаза, как Демьян сворачивал дела, и Поля знала, что до обеда они пробудут только вдвоем. Он сам приносил ей одежду, и не пугал его и не казался недостойным и ее лохматый вид, и шуточки, и громкий смех, и желание подурачиться после пробуждения.

В замке он постоянно носил гъёлхт поверх сорочки с бермотской вышивкой на рукавах — зеленые схематичные ели, солнышки-ягодки-листики, но все это на Демьяне смотрелось так уместно и сурово, что Полина не могла не любоваться им.

— Мне кажется, я просыпаюсь теперь только затем, чтобы увидеть тебя в гъёлхте, — сказала она как-то со смехом, надевая платье. — Ты и так красивый, но когда ты в нем, мне хочется схватить тебя и уволочь в лес с криком: «Это мой муж!»

— У тебя будет такая возможность на Михайлов день, — отозвался Бермонт невозмутимо, откладывая на траву папку с бумагами. Его величество сидел у пруда, скрестив ноги, и выглядел невозможно собранным и деловым. Несмотря на гъёлхт, который натянулся на коленях и ужасно интриговал. — И я, и лес будем в наличии.

— Ты думаешь, война закончится к августу? — мгновенно посерьезнела Пол, застегивая платье на груди. Подхватила из корзины, стоявшей поблизости, яблоко, опустилась рядом с мужем на берег.

— Должна, — ответил Демьян. — Ресурсы иномирян не бесконечны, они сильно отстают от нас, несмотря на инсектоидов, и у них был один выход — ударить сразу всей мощью, чтобы сокрушить наши армии. Что они и сделали. В Инляндии и Блакории им почти все удалось, у нас нет, да и в Рудлоге они завязли. Если верить пленным, а они все поют на один лад, то теперь они надеются на некое чудо-оружие и приход их, лорташских, богов. Я подозреваю, что это байки их жрецов для поднятия духа…

— Приход богов? — удивилась Полина.

— С богами пусть боги разбираются, — Демьян отнял у нее так и не тронутый плод. — Я о чудо-оружии. — Он вгрызся в яблоко крепкими крупными зубами. Брызнул сок, и Поля, захихикав, потянулась к нему и слизнула каплю с щеки. — Но никого из жрецов нам не удалось захватить. А они точно знают больше рядовых командиров… Заноза моя, вылизывать меня лучше в обороте.

Полина забралась ему на колени и принялась целовать — очень уж вкусным оказался яблочный сок на губах. Уронила спиной на траву — и там они уже забыли обо всем, перекатываясь по берегу, смеясь, кусаясь и балуясь. Поля забиралась руками под гъёлхт, хохотала: "Теперь я понимаю, почему у берманов такая рождаемость — задрал и готово», — и охотно, дразнясь, принимала поцелуи мужа.

И только когда он вжал ее в землю, раздвигая коленом ноги — вспомнился, поднялся изнутри мутный страх, заставил заледенеть, стиснул горло.

Она мотнула головой, приказывая себе не поддаваться — но Демьян уже скатился с нее, растянулся рядом. Молча, только грудь его ходила ходуном. Полина взяла его за руку — и он сжал ее ладонь, глядя в небо. Там сияло яркое апрельское солнце.

— Какая ранняя в этом году весна, — проговорил Бермонт рычаще. Пол вздохнула, подобралась к нему, положила голову на плечо, тоже щурясь от солнечных лучей. — Никогда такого не было. — Говорил он с трудом, чуть замедленно, но дыхание успокаивалось и хватка становилась легче. — Раньше в это время у нас еще мели метели, а в мае еще на озерах стоял лед. А сейчас уже вода открыта, и почки распускаются. Это все из-за тебя, Поля. Твоя сила укрепила меня, твой огонь согрел Бермонт. Люди в Бермонте знают об этом, знают, кому они обязаны теплом.

Он совсем расслабился, и некоторое время молчал.

— Не ломай себя, заноза моя, — попросил он наконец. — Мне голову кружит и то, что ты после всего так смела со мной и так много позволяешь. Всему свое время. Я буду ждать, сколько угодно, чтобы ты снова стала доверять мне.

Она снова вздохнула и поцеловала его в щеку. Ей не хотелось об этом говорить, и в душе все сжималось, и хотелось уйти, закрыть уши, не слышать, не видеть его сомкнутых губ. Но Демьян все эти дни позволял ей творить с ним все, что заблагорассудится. Они могли по часу валяться на кровати в их покоях, и Поля теребила его, как огромную плюшевую игрушку, гладила, что-то рассказывала, щекотала, заставляла бороться с собой — он то поддавался, то заваливал ее лицом в подушку, и тогда она хохотала и кричала: «Сдаюсь»! И игры их становились все откровеннее — куда откровеннее, чем когда он приходил к ней в спальню в Иоаннесбурге