– Насколько я помню, во время войны вам пару раз случалось попадать в скверные переделки, – осторожно намекнул Холдейн. – По-моему, у вас были неприятности в Голландии, или я путаю?

Собеседник сдержанно кивнул. Это был явно не тот эпизод, что льстил тщеславию и возбуждал приятные воспоминания о старых добрых временах.

– Да, я тогда крупно влип, – согласился он. – А все по молодости.

– Что же с вами стряслось?

Лейсер посмотрел на Холдейна, часто моргая, словно его только что разбудили, а потом начал рассказ. Это была одна из тех военных историй, которые тысячекратно повторялись в разных вариантах с первого дня начала войны, такая же далекая от этого уютного ресторанчика, как голод и нищета, и звучавшая тем более неправдоподобно, чем честнее рассказывалась. Он словно говорил не о себе самом. Как будто героем был кто-то другой, а он лишь услышал обо всем по радио. Его поймали, он сбежал. Много дней ему нечего было есть, ему пришлось убивать, чтобы выжить, а потом он попал к своим и был переправлен в Англию. Рассказывал он почти спокойно. Вероятно, потому, что сейчас война уже виделась с большой дистанции. Вполне возможно, все его слова были чистой правдой. Но получалось, как у вдовы-католички из Италии, когда она рассказывает о смерти мужа, – вся страсть из сердца уходит в громкие слова. И все же было отчетливо понятно: он вспоминает только потому, что его попросили. Если в его истории мелькали почти невероятные героические поступки, то в отличие от Леклерка он упоминал о них не для того, чтобы произвести впечатление на других, а чтобы защитить себя. Он казался сейчас очень замкнутым человеком, почти отвыкшим говорить вслух, – человеком, так давно живущим в изоляции от общества, что теперь ему трудно было к нему заново привыкать. Он говорил на правильном английском, но у него вдруг прорезался сильный иностранный акцент, причем такое произношение не смог бы воспроизвести самый умелый имитатор. Голос остался вроде бы тем же, но в этом окружении зазвучал до странности чужим.

Холдейн вежливо и внимательно слушал. Когда Лейсер закончил, он спросил:

– Как они сумели вообще узнать, что вы вражеский агент? Вам что-то известно об этом?

Нет, взаимопонимания не возникло. Они оставались бесконечно далеки друг от друга.

– Мне никто ни о чем не говорил, – ответил Лейсер с наивностью ребенка, которому задали «взрослый» вопрос.

– Я лишь утвердился во мнении, что вы именно тот, кто нам нужен. У вас есть немецкие корни, вы жили в Германии, хорошо знаете немцев.

– Только со времен войны, – возразил Лейсер.

Потом они стали вспоминать тренировочный лагерь.

– Как поживает тот толстячок? Кажется, его звали Джордж. Невысокий и вечно грустный.

– О… С ним все хорошо, спасибо.

– Он еще женился потом на красавице. – Лейсер издал похабный смешок и поднял правую руку, демонстрируя арабский жест, означавший сексуальную доблесть. – Отец небесный! Ох уж эти низкорослые мужчины! Они на все готовы, чтобы доказать свою полноценность. – И он снова от души расхохотался.

С его стороны это была грандиозная ошибка, но Холдейну, как показалось, она пришлась как раз кстати. Он словно ждал чего-то подобного.

Холдейн долго смотрел на Лейсера. Молчание затянулось до неприличия. А потом он резко поднялся на ноги, внезапно сделав вид, что рассвирепел. Судя по всему, его явно злила пошленькая улыбочка Лейсера, как и сам этот дешевый тип из иностранцев, позволивший себе по недомыслию издевку над весьма достойным человеком.

– Я бы попросил вас никогда больше не отзываться о Джордже Смайли в подобном тоне! Да будет вам известно, что он – один из моих лучших друзей.

Он подозвал официанта и расплатился по счету, а потом быстрым шагом вышел из ресторана, оставив совершенно ошеломленного Лейсера в одиночестве с бокалом «Белой леди» в руке, с карими глазами, в беспокойстве устремленными на дверь, через которую так неожиданно и стремительно исчез Холдейн.

Некоторое время спустя он сам вышел из ресторана и направился обратно через тот же пешеходный мостик, медленно бредя под дождем и глядя вниз на два ряда уличных фонарей, между которыми в обоих направлениях двигался густой поток машин. Через дорогу и чуть в стороне виднелось его хозяйство: ряд подсвеченных желтых бензоколонок и башня, украшенная неоновыми сердцами, составленными из ламп в шестьдесят ватт каждая, загоравшихся поочередно то красным, то зеленым светом. Он заглянул в контору, отдал кое-какие распоряжения своему молодому подручному, а сам все так же медленно поднялся наверх. Туда, где громко играла музыка.

Холдейн дождался, пока он скроется из виду, а потом вернулся в ресторан и по телефону вызвал такси.

Женщина включила проигрыватель на всю мощность и слушала танцевальную музыку, сидя в его кресле с бокалом в руке.

– Господи, где ты шатался так долго? – спросила она. – Я просто умираю от голода.

Он поцеловал ее.

– Сам-то ты поел, – упрекнула она. – От тебя пахнет чем-то вкусным.

– Просто перекусил, Бетт. Мне пришлось. Заехал один знакомый, и мы пошли с ним немного выпить.

– Лжец.

Он улыбнулся:

– Брось, Бетти. Мы же договорились, что поужинаем вместе. Я об этом не забыл.

– Что за знакомый?

В квартире царила образцовая чистота. Ковры и шторы в цветочек были со вкусом подобраны, а полированные участки мебели покрывали кружевные салфетки. Все находилось под защитой: вазы, лампы, пепельница – каждый предмет берегли так, словно Лейсер опасался их неизбежного столкновения друг с другом. Он питал склонность к антиквариату, что проявлялось в завитках деталей старинного буфета и кованом железе люстры. Для зеркала он тоже предпочел потускневшую золоченую раму, а рядом висела причудливая абстрактная картина из кусочков фанеры разной формы, скрепленных алебастром. Напольные часы, напротив, выглядели совершенно новыми – с маятником, который не раскачивался, а вращался туда-сюда внутри стеклянного куба.

Когда он открыл бар, раздался мелодичный перезвон музыкальной шкатулки.

Он смешал себе «Белую леди» так тщательно, словно готовил лекарство. Бетти наблюдала за ним, двигая бедрами в такт музыке и держа руку со своим бокалом на отлете, словно это была рука партнера, причем не Лейсера.

– Что за знакомый? – повторила она вопрос.

Он стоял у окна, по-солдатски выпрямив спину. Мерцавшее на крыше солнце отсвечивало от стен домов, от перил пешеходного моста и дрожало, отражаясь от мокрой мостовой. Позади домов виднелась церковь, похожая на кинотеатр со шпилем, в котором устроили рифленые кирпичные пазы для лучшего звучания колоколов. Позади церкви простиралось только небо. Иногда ему казалось, что от всего вокруг осталась только эта церковь, а зарево в небе над Лондоном вставало потому, что город горел, охваченный огромным пожаром.

– Да-а, вижу, ты сегодня в особенно веселом настроении.