Его следы осыпались сухим снегом, и сам волк казался частью этого белого безмолвия: он был седым.

Над лесом медленно вставало рыжее зимнее солнце. Золотистые блики побежали по мягким изгибам сугробов, по инею на ветках деревьев – и вместе с ним огонь пробежал по жилам Седого. Он снова услышал призыв.

«Мой могучий. Мой неутомимый. Я хочу запустить пальцы в твою длинную шерсть. Я хочу ощутить тепло твоего тела…»

Седой, не торопясь, шел навстречу этому зову. Он не бежал, взвизгивая от счастья, как щенок, не достигший и полудюжины веков, – да и не стала бы она звать сейчас щенка. Огромный седой волк не собирался подчиняться ее воле – но не придти вообще означало бы незаслуженно обидеть ее. Да он и сам соскучился.

Над тропой нависли, сплетясь кронами, два дерева. На них почти не было снега, но иней высеребрил их так, что они казались волшебным творением мастеров-сидхи, ажурной аркой искуснейшей работы. Входом во дворец.

Седой знал, что они – не казались. Они и были именно этим.

На миг ему захотелось сменить облик, шагнуть из зимнего леса в замок, на двух ногах помчаться не по сыпучим сугробам, а по мрамору полов – туда, в залу, где она смеется, окруженная своей свитой… На миг.

Волк продолжил свой путь.

«Мой Седой. Мой могучий. Приди ко мне…»

Но и лес вокруг него стал иным. Морозный воздух дрожал от сотен заклятий, медленно распускавшихся, будто незримые листья и цветы на деревьях с серебряной корой. Чарами вымощена дорога, могуществом волшебства скован невидимый свод над лесом.

Седой шел сквозь ледяные узоры воздуха.

Всё больше хотелось сменить обличье. Там, в замке, – смех и песни, там девы-сидхи изощряются в сложнейших танцах, там играют арфы, струнами которым служит морозный зимний воздух, там… там сейчас властвует ее муж, и вся магия Аннуина и мира людей в эти дни покорна ему так, как покорны струны арфы пальцам лучшего из музыкантов.

В этом ли было дело, или Седой просто не хотел тратить силы перед новой охотой – он не спрашивал себя. Он просто решил, что придет к ней – но лишь в лесу.

Там, где она спит.

…двери были невидимы. Морозный воздух дрожал, сплетаясь в бесконечно сложный живой узор. Голубые и золотые искры вспыхивали в нем.

Седой толкнул двери лапой и вышел на поляну, где спала она.

Ее укутывали мягчайшие белые снега… или меха? Распущенные волосы разметались по сугробам, их покрывал иней, так что она казалась почти такой же беловолосой, как он. Она тихо дышала во сне, ее полуоткрытые губы иногда повторяли его имя.

Волк подошел к ней, потерся носом о нежную щеку.

Она, не просыпаясь, обвила руками его шею, притягивая к себе огромного могучего зверя.

Он отвечал, жарко выдохнув ей в лицо:

– Спи, моя королева. Спи до весны. Весной я разбужу тебя.

…В причудливом танце сошлись Рогатый Король и Владычица Земли. Как искусная мастерица ткет узорное полотно, так они сплетали не рисунок движений, но свою силу, отчего всё, что полно чарами в Аннуине, наливалось и силой жизни, а всё, что полно жизнью в мире людей, наливалось и магией.

– Седой не придет? – спросил Рогатый Король.

– В это время у него одна охота на уме, – отвечала Королева Риэнис.

– Не осуждай его, – улыбнулся Араун, – без его охоты нам пришлось бы трудно.

…Белый волк мчался прочь из леса Муррей, вздымая клубы снега. Скоро глубокие сугробы были позади, потом снег и вовсе остался на земле лишь тонкой порошей. Над Седым сомкнули кроны исполины леса Ночных Елей.

«Мы спаслись, спаслись!» – твердил Друст, целуя меня и жадно терзая мое тело.

Я не сопротивлялась – не было сил. Я знала: мы избежали чего-то многократно худшего, чем гнев Марха, ярость его эрлов и даже хищные пасти красноухих псов Аннуина. По сравнению с этим назойливые ласки Друста… – можно и перетерпеть.

Наконец он успокоился и спросил:

– Ты меня теперь совсем не любишь?

Я не ответила. Говорить «да, совсем» – это было бы слишком жестоко. Отвечать «люблю»… зачем лгать? он распознает ложь.

– Твой Марх травил нас псами Аннуина, а ты!.. – гневно крикнул он.

Я опустила голову, сказала «прости меня». Пустое утешение. Пустые слова. Марх теперь так далеко, что в языке людей нет слов для таких расстояний. А я… я обречена быть с Друстом. И вся его вина в том, что он любит меня. Можно ли винить за это?

Друст молча встал и принялся строить для нас шалаш.

Надо учиться жить здесь – в этом лесу, с любящим и нелюбимым.

Лучше бы меня разодрали те белые псы…

Шалаш вместо замка. Жухлые осенние папоротники вместо ложа. Родниковая вода вместо вин. Орехи, ягоды и коренья вместо дымящегося мяса и горячего хлеба.

Холод вместо уюта.

Нужда и забота вместо любви.

И еще – постоянное, неотступное ощущение слежки. Будто сотни глаз смотрят из-за каждого куста. Будто пролетающие птицы пристально вглядываются. Будто осенние листья не просто так шуршат, а это деревья сплетничают. Будто весь лес переполнен любопытством и ждет ответа лишь один вопрос: ну когда же, когда это произойдет?

Что – это?

Эссилт не знала. Но день ото дня крепло ощущение, что лес, в котором они оказались, ничем не отличается от Тинтагела: как там каждый их шаг был на виду и служил темой для пересудов, так и здесь. С той единственной разницей, что здесь за ними следят не люди.

Нелюди?

Друст шел по лесу. Что бы ни было, а пора осмотреть силки. Эссилт надо что-то есть – нельзя же зимой в лесу питаться одними кореньями.

Хватит думать о чувствах – неважно, кто кого любит. Важно только то, что у него, у Друста, из оружия один лишь меч. Надо сделать хотя бы лук. Впереди зима – и это единственное, о чем следует беспокоиться сейчас. Всё остальное лучше отложить на полгода.

Друст остановился. Он почувствовал на себе пристальный взгляд. Нечеловеческий.

Волчий?!

А из оружия, как назло, ни копья, ни лука.

Друст медленно обернулся. Внешнее спокойствие – даром, что сердце колотится где-то в горле.

Из елей на него смотрел волк. Седой волк. Огромный, раза в полтора больше самого крупного из известных Друсту.

Оборотень?

Волк неторопливо пошел ему навстречу, и… Друст пропустил миг превращения. Последние шаги сделал… человек?

На вид он был чуть старше Друста. Русые волосы с невозможным для людей серебристым отливом собраны в хвост – эта черта была единственной, которую племянник Марха тогда заметил. И еще – походка. Мягкая, бесшумная поступь хищника. Двуногого зверя.