я была уверена, что на меня смотрит весь дом. В каждом светильнике, в каждой ручке, каждом гаджете, я точно знала, спрятались жучки-камеры, и, чтобы избавиться от них, я вышла на улицу. Но в темноте у бассейна тоже стало страшно. Поднялись ветра Санта-Ана, все пересохло, шуршало и шелестело.

Меня измучила необходимость знать, что так будет не всегда, и я позвонила Редвуду. Я видела его на съемках, но лишь мельком. Об Алексее мы не говорили. Как и о моих посланиях из Вегаса. В общем, ни о чем мы не говорили.

Он снял трубку, голос звучал настороженно.

– Прости за поздний звонок, – начала я, – или вообще за звонок. Я понимаю, все очень странно, но я распсиховалась. – Под конец фразы я дошла до жалостного повизгивания. – Мне правда досталось, и… – И что? Что я могла попросить у этого малознакомого человека? – И я не знаю, что сказать.

Я слышала, как Редвуд глубоко вздохнул, вдох через нос, выдох через рот, по заветам йоги.

– Мне следовало ответить на твое СМС. Я и собирался… Просто требовалось подумать… Но на следующий день везде появилась история с Алексеем, и я порядком растерялся. Еще больше растерялся. Потому что и без того был не на шутку растерян.

– Почему?

Он отвечал тихо, как будто не хотел, чтобы его подслушали:

– Ты мне нравишься. Не могу утверждать, будто знаю, как ты ко мне относишься или чего ты хочешь, но мне лучше соблюдать осторожность… – Он помолчал, затем продолжил: – Сегодня ты пишешь мне, что скучаешь, а завтра эта ерунда с Алексеем Янгом. Несколько неожиданно.

– Хочешь верь, хочешь нет, но там есть история. – Редвуд молчал, и я продолжила: – Я не знала о его приезде в Вегас. Я думала, все кончилось. Все давно уже кончилось.

Он заговорил мягче:

– Ты не обязана ничего объяснять, но, с другой стороны, по-моему, мне теперь стало несколько лучше.

– Ладно. Хорошо.

– Что там происходит? С тобой и с ним?

– Ничего. Опять кончилось.

– Из-за тебя или из-за него?

Я хотела соврать, но сказала:

– Из-за него.

– По крайней мере, честно.

– Не заедешь? Просто потусить.

Он замялся, потом я услышала:

– Не могу. У меня Лиэнн.

– О, тогда не буду больше тебя отвлекать.

Несколько секунд Редвуд молчал.

– Мы с ней в самом деле друзья.

Теперь замялась я, а потом решилась:

– Как вышло, что ничего не произошло в ту ночь, когда я оставалась?

Еще одна огромная пропасть молчания.

– Я стараюсь жить так, чтобы знать женщин, с которыми сплю.

– Мы проболтали целый день.

– И тем не менее всего один день.

Я не могла понять, кто из нас смешон – он или я.

– У тебя никого нет?

Опять молчание, потом:

– Нет. – Вдалеке я услышала голос Лиэнн. – Но мне нужно идти.

– Еще, последнее. – Мне не хотелось, чтобы он повесил трубку. Я испугалась, насколько не важен был Редвуд, когда рядом находился Алексей, и насколько он оказался необходим, когда рядом не осталось никого. – Я тут думала. Аделаида Скотт сказала, хорошо бы знать, чего ты не хочешь, так вот, я больше не хочу быть шар-бабой. Хочу тусить с теми, кто мне действительно нравится.

– Хорошо, – тихо ответил Редвуд. – Ладно. Поговорим. А сейчас мне действительно нужно идти.

Разъединившись, я подумала написать Трэвису Дею и попросить его приехать, но не написала. Уже что-то. Где моя медалька? Моя награда за контроль над эмоциями? И ночь больше не пугала меня. Это всего-навсего ветер, всего-навсего сметаемые им листья. Мой дом не следил за мной. Никто за мной не следил. Я, как идиотка, сидела у бассейна в темноте, чувствуя, что меня никто не любит, чувствуя жалость к себе, но еще – вдруг, с удовольствием, – что я невидима.

Война

Аляска

Февраль – май 1943 г.

Шесть недель спустя

Письмо с инструкциями уведомляло Джейми, что его задача «по возможности реалистично или символически выразить суть или дух войны». В чем состоит суть или дух войны, письмо не разъясняло.

Ему разрешили высказать пожелания, где бы он хотел служить, и Джейми попросился на Аляску, не потому что считал ее самым подходящим местом для выражения сути войны, а потому что ему был важен край, удерживавший интерес Мэриен. А еще он считал, на обочине войны сможет работать и над собой.

На корабле, идущем из Сан-Франциско к острову Кадьяк, Джейми зарисовывал солдат, играющих в карты, солдат, загорающих на палубе, солдат, втиснувшихся на койки. Их желтая от никотина кожа поблескивала в чахлом свете ламп, свисающих с потолка и раскачиваниями в такт волнам океана вызывающих тошноту. Раньше корабль перевозил скот, и Джейми решил, что его новое назначение не сильно отличается от прежнего – тоже живой груз.

Как и все остальные, он стоял на вахте, как и все остальные, делал самые первые шаги: маршировал, проходил строевое обучение, стрелял, бегал, ходил по гавани Сан-Диего в китобойной лодке под парусом и спал в гамаке. По ночам некоторые плакали, хотя пытались потише, а некоторые так скрежетали зубами, что звук отдавался эхом.

Целую неделю он видел одну воду. Несмотря на расползающийся кильватер, несмотря на сменяющиеся цвета неба и движение низкого зимнего солнца, корабль, казалось, просто толчет воду на месте, вечно в центре плоского диска пустого моря. Остальной мир утратил всякое значение. Его отец провел свою жизнь в центре таких вот дисков. Какое воздействие они рано или поздно оказывают на человека?

Джейми пытался рисовать рев, стук машинного отделения, примерзающую к леерам бело-зеленую корку морских брызг, полосу бледного неба на горизонте, нос судна, врезающийся в бугры с белыми навершиями и поднимающий стены брызг. Титановые белила. Серый Дэви. Индиго. Сине-черный. Кто-то дразнил его рисунками, кто-то, даже с беспокойством, спрашивал, умеет ли он стрелять из винтовки. Джейми ограничивался сухим «да». Он был из лучших стрелков в учебном лагере – окупились все консервные банки, разнесенные им вдребезги в детстве.

На Кадьяке ему велели явиться к капитану. Джейми показал свои инструкции, объяснил, что является военным художником.

– Боже, этого еще не хватало! – сказал тот. – Ладно, что вам нужно?

– Точно не знаю, – ответил Джейми. – Я должен зарисовывать то, что вижу.

Ему не хотелось объяснять главную цель: раскрыть то, что он видит. Капитан не показался ему человеком, которому понравится, если его примутся раскрывать.

– Потрясающе. Ну, уж теперь, раз вы тут, они сдадутся немедленно. Валяйте.

Джейми отправил работы, законченные в пути, и приступил к новым, пытаясь не обращать внимания на коченеющие пальцы и немеющие ноги, работая, сколько хватало коротких, холодных дней. Гавань Кадьяка замерзла гладкой плоскостью (титановые белила), оканчивающейся хрустким краем у открытой воды (марс черный). Отламывались и уплывали засыпанные свежим снегом крупные льдины. Иногда поверхность воды прорезали блестящие черные плавники косаток, похожие на вращающиеся спицы утопленных колес. Приходили рыться в отбросах медведи. У причалов и скал стадами лежали, урчали, кусались морские львы (коричневый Ван Дейк, немного венецианского красного). У самок, меньше и рыжее самцов, были надутые, обиженные морды и полные трагизма черные глаза.

Джейми рисовал слякоть, снег, бараки, ангары, склады, джипы, груды досок. Рисовал траулер, пришвартованный у подводной лодки, эсминец, после метели залепленный снегом по всему борту, два «Лайтнинга Р-38» на фоне заснеженной вершины. Снег был белый, иногда было белым небо, а иногда и море. Ему требовалось больше белой краски, больше серой, синей и охры, а для нежных зимних ночей больше неаполитанской желтой. С возрастом он стал меньше писать акварелью, но вернулся к ней, оставляя сухие, не закрашенные фрагменты листа под снег, добавляя бледные полосы и пятна серого, чтобы наметить размеры гор.

В минуты праздности Джейми чувствовал себя виноватым, чувствовал, что привлекает внимание, хотя, конечно, он привлекал внимание намного больше, когда работал: странный человек у мольберта, фанатик на пленэре, самозабвенно мазюкающий кисточками посреди войны. Именно этого от него требует флот, напоминал он себе. «Верим, мы даем Вам возможность создать летопись, представляющую большую ценность для Вашей страны», – говорилось в письме. Искренне? Иногда Джейми думал, что над ним просто поиздевались.

Он ел мясо, поскольку не видел возможности не есть. Пил,