– Уж так сложилось, собаченыш.

Из машины мы вышли оба. Брекстон остался сзади, а я направился к Гиттенсу.

– Я же велел тебе одному прийти! – сказал Гиттенс.

– Еще вы велели мне думать.

Гиттенс усмехнулся:

– Ну ты прямо копия меня!

Отец выглядел – краше в гроб кладут. Его шатало. Под глазами темные круги. Волосы мокрые, в завитушках. Руки неловко сложены на животе.

Я повернулся к Гиттенсу.

– Сними с него наручники.

Гиттенс тут же подчинился. Отец стал молча массировать занемевшие руки.

– Отец, ты пьян?

Отец виновато потупил глаза.

Я сказал в бешенстве:

– Зачем вы его так?

– Нет, Бен. Я тут почти что ни при чем. Я его таким уже застал.

– Папа, что ты ему рассказал?

Отец молчал, не поднимая глаз от песка.

– Клод! – Я повысил голос. – Ты ему что-либо рассказывал?

Гиттенс вмешался.

– Конечно, он мне все выложил, – сказал он добродушным тоном.

– Я не вас спрашиваю! – рявкнул я. Схватив отца за грудки, я стал его трясти.

– Отец! Очнись, так твою растак! Что ты Гиттенсу наплел?

Гиттенс снова вмешался:

– Оставь ты его, бедолагу. И остынь. Я уже все знаю.

– Что вы имеете в виду, говоря «я уже все знаю»?

– Бен, брось комедию. Думай! У меня было огромное преимущество. Я с самого начала знал, что не я убил Данцигера. Поэтому ничто не мешало мне соображать.

У меня голова пошла кругом. Мне было трудно сосредоточиться.

На кроссовках Гиттенса и на отворотах его штанов налип мокрый песок. На куртке поблескивали капли воды – и падали, когда он двигался.

Гиттенс торопливо произнес:

– Э-э! Без паники, Бен. Не дергайся. Все в порядке, все путем.

Быстрым движением он распахнул куртку и выхватил из кобуры револьвер.

– Все в порядке, все путем, – повторил он, наставив на меня дуло. – Бен, два шага назад, пожалуйста.

– Эй! – раздалось за моей спиной.

Я повернулся.

Брекстон целился из пистолета в Гиттенса.

Гиттенс секунду-другую колебался, потом медленно снял палец с пускового крючка, повернул револьвер дулом к себе и протянул его мне.

– Я же сказал – все путем, не надо волноваться. Нам с тобой пушки не нужны. Мы и так поговорим.

Я взял знакомый мне с детства револьвер. Тридцать восьмой калибр. Отец, будучи шерифом, с ним никогда не расставался.

– Орудие убийства, – сказал Гиттенс. Без театральности в голосе. Просто констатировал.

– Бред собачий!

– Ну, тут я не согласен. И баллистическая экспертиза подтвердит, что я прав.

Мне пришло в голову, что я могу сейчас швырнуть револьвер в озеро. Я даже представил, как он летит на фоне ночного неба, как бултыхается в воду... Однако это не выход.

Гиттенс обратился к Брекстону:

– Все в порядке, дружище. Мы с Беном просто беседуем. Брекстон медленно опустил пистолет – мою «беретту» – и сделал несколько шагов назад. Он не хотел мешать. Гиттенс сказал:

– Я очень долго не мог понять, какого черта ты так заинтересовался этим делом, с какой стати так напрягаешься, настырничаешь и нарываешься на неприятности. Ты явно не дурак, а играешь с огнем. Сперва я решил, что объяснение простое – именно ты убил Данцигера. Однако кое-что не сходилось. А самое главное, ты не убийца. Не из того материала скроен. Если бы ты вдруг решил убить, ты бы сделал это осмотрительно, с профессорским педантизмом. Без глупых ляпов. И мало-помалу мне стало очевидно: ты кого-то защищаешь.

– Но ведь все указывало на Брекстона!

– На это я не купился. Брекстон слишком умен для таких выходок. К тому же я знал: Брекстон вступил в сделку с Данцигером и в смерти его заинтересован не был.

Я неловко вертел в руке револьвер, еще теплый от кобуры Гиттенса. Помню, какую взбучку задал мне отец, когда я, мальчишкой, его без спросу взял...

– Папа, ты бы лучше шел домой. Нам с Гиттенсом надо поговорить с глазу на глаз.

Отец наконец поднял глаза:

– Извини, Бен. Я перед тобой так виноват, так виноват...

– Ладно, па. Все в порядке. Проехали.

Он обнял меня – точнее, по-медвежьи облапил. Я ощутил его дыхание у своего уха. Запах перегара.

Он меня не отпускал. Снова и снова повторял:

– Я перед тобой так виноват, так виноват...

А я твердил в ответ:

– Ладно, па, ладно.

За его плечом мне был виден «бронко» и стоявший рядом с машиной Брекстон. Он внимательно наблюдал за нами.

* * *

В ту сентябрьскую ночь – неужели это было лишь шесть недель назад? похоже, целую жизнь назад! – отец внезапно появился в участке. На рубахе и на лице – кровь. Он был в состоянии глубокого шока. Таким я его никогда не видел.

Он заикался и говорить связно был не в состоянии.

Кровь на рубахе и на лице он объяснить не мог. Нес что-то несусветное.

Я быстро осмотрел его – искал ранения. В первый момент я подумал, что кто-то на него напал.

Увы, кровь была Данцигера.

Отец убил его одним выстрелом из своего револьвера тридцать восьмого калибра.

Когда я кое-как вытряхнул из него правду, он опять впал в состояние исступления.

И повторял без устали:

– Что я натворил! Что я натворил!

Временами он менял фразу.

– Бен, что нам делать? Что нам делать? – причитал он.

Я, понятно, растерялся до невозможности. Действительно, что мне делать?

С Данцигером я беседовал всего несколько часов назад. И он мне понравился. Любезный умный человек.

Конечно, разговор был малоприятный. Данцигер в открытую сказал, что я, по его убеждению, был соучастником самоубийства Энн Трумэн. И должен за это предстать перед судом.

Помню, меня поразил абсурдный, но по-своему очень точный термин: соучастник самоубийства.

Данцигер был настроен решительно.

И все же человек он был симпатичный. Это сразу чувствовалось. При других обстоятельствах я бы с таким хотел дружить.

Данцигер был настроен решительно – и вместе с тем хотел меня выслушать. Он был бы только рад услышать от меня такое, что могло бы рассеять его подозрения, опровергнуть собранные им факты.