Ведро холодной воды. Прежде, в советское время, от мнения императора принято было отмахиваться. Коронованный солдафон, что он понимал в литературе?! Однако теперь признано: и образование Николая I позволяло судить о книгах, и художественный вкус был весьма развитым. Ясности формулировок впору позавидовать. Вот только писал он, что называется, для дома, для семьи, не претендуя на открытое, публичное высказывание своего мнения. И потому затрагивал моменты отнюдь не литературоведческие, но важные для духовной жизни в целом.

«Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать подобные наклонности!»

Тома современных психологических трудов посвящены способам борьбы с «ипохондрией» — иначе не выжить. И, как оказывается, не только в мире бешеных скоростей, в дне сегодняшнем, а и в тихоходном XIX веке, который, кстати, современникам не казался ни медленным, ни защищенным.

«Итак, я повторяю, — продолжал император, — по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора».

Повторяю? Значит, разговор о Лермонтове стал уже не первым? Не стоит сразу предполагать, будто Александра Федоровна была «давним и преданным поклонником таланта» молодого поэта и уговорила мужа взглянуть на книгу[520]. Письмо написано по-французски. Дома в императорской семье говорили на этом языке. Сама императрица признавалась, что хотя Жуковский учил ее русскому, но преподаватель из добрейшего Василия Андреевича был слабый, и она долго не отваживалась произносить целые фразы — только отдельные слова. Неизвестно, как царица могла стать поклонницей, не читая стихов?

Причина письма иная — сугубо личная. Государь сильно зависел от близких людей, привыкал к ним и не любил с ними надолго разлучаться. Это касалось не только семьи, но и старых сотрудников, например А. X. Бенкендорфа, А. И. Чернышева, А. Ф. Орлова, а также кучеров, лакеев, даже лошадей. Отъезды супруги в Италию для лечения Николай I воспринимал тяжело и скучал. Частые письма — все равно что разговор — возвращали ощущение уюта. Среди прочего, в них говорилось и о книгах. Повесть Лермонтова нашумела, кроме того, автор стал участником дуэли с сыном французского посла Проспера Баранта и был вторично сослан на Кавказ — веский повод ознакомиться.

Действительным заступником за Лермонтова выступала А. О. Смирнова-Россет, которой поэт посвятил стихи «В простосердечии невежды…». Некогда она входила в очень близкий домашний круг августейшей семьи. А. С. Пушкин называл ее «ц. н.» — «царская наложница». Думаем, Александра Осиповна не прочь была пококетничать в этой роли. Ее познакомил с поэтом В. А. Жуковский, тоже принимавший в молодом даровании участие и тоже свой человек в «чертогах»[521]. Именно они и могли обратить внимание августейшей четы на повесть. А кроме того, имелись стихотворение «1-го января» и связанные с ним толки, о которых ниже…

Итак, два взрослых ответственных человека из разных эпох говорили почти одно и то же. Художественно текст слаб, Печорин как герой выглядит отталкивающе. Для обоих подростковый духовный кризис — «кошачьи слезы». А вот штабс-капитан — и живой, и трогательный, и настоящий. Стоит ли объяснять подобный подход только идеологической близостью рецензентов?

Совсем далекий от них в этом смысле В. В. Набоков замечал: «Молодому Лермонтову удалось создать вымышленный образ, чей романтический порыв и цинизм… остаются неизменно привлекательными для… молодежи; восхищение „героем нашего времени“ со стороны критиков старшего поколения, по-видимому, есть не что иное, как окружаемые ореолом воспоминания о собственном отрочестве, когда они зачитывались романом… с жаром отождествляя себя с героем»[522].

Каждый из названных авторов в своем времени пожил, повидал, созрел или состарился. Им понятнее Максим Максимыч.

Максим Максимыч на троне

«Характер капитана набросан удачно, — рассуждал император. — Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этими эпитетами… но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении, как надежда так и не осуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером».

В приведенных словах слышится что-то личное. И недаром. Государь так полюбил Максима Максимыча, что незаметно для себя в письме жене даже произвел его в следующий чин. «Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать»[523].

Со школьной скамьи мы слышали, что царю понравился образ штабс-капитана. И стеснялись признаться: нам тоже. Хорошо с таким человеком оказаться «в деле». На него можно положиться при любом, даже самом неблагоприятном развитии событий. Тянет лямку да покряхтывает. Как тянул, вне зависимости от настроения, сам государь. Уже и устал, и тошно, но надо.

«Папа́ стоял, как часовой на своем посту, — писала великая княжна Ольга Николаевна. — Господь поставил его туда, один Господь был в состоянии отозвать… Позднее, когда он узнал, что существуют границы даже для самодержавного монарха и что результаты тридцатилетних трудов и жертвенных усилий принесли только очень посредственные плоды, его восторг и рвение уступили место безграничной грусти. Но мужество никогда не оставляло его, он был слишком верующим, чтобы предаться унынию; но он понял, как ничтожен человек». И в другом месте: «Он был убежденным христианином и глубоко верующим человеком, что так часто встречается у людей сильной воли… То, что казалось в нем суровым или строгим, было заложено в характере его безупречной личности, по существу очень несложной и добродушной».

Если бы каждый вел себя, как Максим Максимыч, дела в империи шли бы наилучшим образом! — мог сказать государь. «Он не переносил тунеядцев и лентяев, — продолжала Ольга Николаевна. — Сплетни и скандалы вызывали в нем отвращение. Когда он узнавал, что какой-нибудь сановник злоупотребил его доверием, у него разливалась желчь и ему приходилось лежать»[524].