Лермонтов много своих черт передал герою. Например, демонстративное чувство превосходства и стремление изводить окружающих насмешками. Близко знавший поэта и на Кавказе, и по петербургской жизни князь А. В. Мещерский писал: «Лермонтов, к сожалению, имел непреодолимую страсть дразнить и насмехаться… Сблизившись с Лермонтовым, я убедился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им в обществе жертвой составляло одну из резких особенностей его характера. Я помню, что раз я застал у него одного гвардейского толстого кирасирского полковника З., служившего в то время жертвой всех его сарказмов, и хотя я не мог не смеяться от души остроумию и неистощимому запасу юмора нашего поэта, но не мог также в душе не сострадать его жертве»[526].

Узнаваемо? «Желчь моя взволновалась, я начал шутя, а кончил искренней злостью», «мне хотелось его побесить», «мои насмешки были злы до неистовства», «неизъяснимое бешенство», «мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды», «судьба заботится о том, чтобы мне не было скучно», «необыкновенные импровизации в разговорах» — все это Печорин о себе. Любование через отрицание. Обаяние в несносности.

Дерзость как форма преодоления застенчивости свойственна подросткам. Принято говорить о молодости Лермонтова. Де, в столь ранние годы он создал такую зрелую повесть. Очень характерен отзыв Булгарина: «„Герой нашего времени“ — первый опыт в прозе юного автора, первый — понимаете ли!.. Виктор Гюго написал множество плохих романов и повестей, пока создал „Notre Dame de Paris“. Бальзак долго влачился по земле, пока возвысился до „Евгении Гранде“, „Отца Горио“, „Истории тринадцати“ и „Шагреневой кожи“. Вальтер Скотт начал писать свои романы уже в зрелых летах… Автор „Героя нашего времени“ в первом опыте стал на ту ступень, которой достигали другие долговременною опытностью, наукою, трудом и после многих попыток и неудач»[527].

Белинский, по крайней мере, признавал, что «молодо-зелено», хотя и очень талантливо.

Мы же считаем нужным поговорить о подростковой составляющей текста. Описывая Печорина, Лермонтов обозначил возрастные границы: «С первого взгляда на лицо его, я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать». В «Княгине Лиговской» упомянуто, что Жорж уже офицером принимал участие в войне с поляками в 1830–1831 годах. При этом герой мыслит как юноша. А с ним и писатель, ибо дистанции между автором и персонажем практически нет. Так случается, когда возрастная разница невелика.

Печоринские «беспощадные» самохарактеристики отличает подростковый максимализм. Когда княжна Мери замечает, что он, с его острым языком, хуже «убийцы», герой произносит целый монолог падшего ангела: «Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было, — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве; я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли; я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не ПОНЯЛ: и я выучился ненавидеть… Лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили; я начал обманывать… И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».

Непонятый, обиженный на весь свет ребенок. Такие особенно нравятся женщинам: можно утешать, заботиться, спасать, воскрешать погибшую под бременем сомнения душу. «Если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало». И какая барышня устоит после таких слов?

Высказывания Печорина можно собрать в книжку, похожую на «Максимы» Франсуа де Ларошфуко. Или использовать в качестве эпиграфов, как случается с репликами Оскара Уайльда. Но вот беда: когда писатель дорастает (в прямом, физическом смысле) до эпиграфов, замечания Печорина перестают пленять его с прежней силой.

Перед нами феномен не только раннего дарования автора, но и запоздалого взросления героя. Тридцать — очень поздно для подобных монологов.

«Болезни в молодом теле»

Отчасти дело объясняется юностью самой культуры. В ней, затаив дыхание, слушали подобные речи. И верили им. Недаром восторженный Белинский увидел героя теми же глазами, что и автор:

«Какой страшный человек этот Печорин! Потому что его беспокойный дух требует движения, деятельность ищет пищи, сердце жаждет интересов жизни… Не подходите слишком близко к этому человеку, не нападайте на него с такою запальчивою храбростью: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете осуждены… В этом человеке есть силы духа и могущество воли… В самых пороках его проблескивает что-то великое… Его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь… Душа Печорина — не каменистая почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля: пусть взрыхлит ее страдание и оросит благодатный дождь, — и она произрастит из себя пышные, роскошные цветы небесной любви»[528].

Не произрастит. Здесь Лермонтов куда дальновиднее критика, потому что пишет о целом поколении, не обещавшем чудес: «под бременем познанья и сомненья в бездействии состарится оно».

В предыдущем поколении, как сказано выше, взрослели рано. М. С. Воронцов в 24 года вел переговоры по присоединению Имеретии к России, М. Ф. Орлов в 26 лет принимал капитуляцию Парижа… Возможно, дело в самом деле. В его наличии.

Обычно много говорят о «затхлом воздухе николаевского царствования», о притеснении свободомыслия, о самодержавной реальности. А нам стоит в который раз вспомнить «старших братьев», теперь «отцов», которые и стянули к себе все значимые дела. Отшумели Наполеоновские войны. После Эпохи героев пришла Эпоха победителей. А победители имеют привычку заедаться, чваниться, выступать всезнающими арбитрами, поучать — судить и каждого мерить по своей мерке. Им кажется, что молодые ни на что не годятся. Что тем ничего нельзя доверить.

Привыкнув от всего ограждать близких, «отцы» и не заметили, как сами развили в «детях» инфантилизм, апатию: все равно любое дело вырвут из рук и долго будут показывать, как надо. Нежелание брать на себя хоть малую толику ответственности — отличительная черта людей 1840-х, 1850-х годов. Через прозрачную границу они глядели на революционные бури в Европе и не действовали, а оценивали происходящее. Наконец, пришло время сказать свое слово в Крымской войне, и слово это было…