Имелся и другой момент узнавания. Перед отъездом Хлестаков требует: «Чтоб лошади хорошие были!.. а прогоны, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится». Городничий удивляется: «Как же это вы? Прямо на перекладных и едете?» Гость отвечает: «Да, я привык уж так. У меня голова болит от рессор». Для современного читателя сцена представляет собой лишнее подтверждение лжи Хлестакова: от рессор голова болеть не может, напротив, они предохраняют от тряски. Те же, кто наблюдали императорские перемещения, знали, что государь ездит очень быстро, его прогоны стоят дорого, потому что не все лошади выдерживают высокую скорость, а от низкой у Николая начинает кружиться голова.

В этом месте писатель играл с огнем. Еще ближе к обрыву его подводила сцена разговора Хлестакова с Осипом, который, как известно, любил читать наставления барину. Слуга сметливее хозяина и предостерегает его: «Ей-богу, уже пора… Бог с ними со всеми! Погуляли… ну и довольно. Что с ними долго связываться? Плюньте на них! Не ровен час, какой-нибудь другой наедет… Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли».

Здесь вновь речь о законности и незаконности вступления на престол. Однако возможно и другое толкование. В 1830-е годы, в эпоху европейских революций, Россия испытала сильное давление, пережила первую попытку международной изоляции из-за Польши, ожидала открытого вторжения западных держав. Пушкин написал «Бородинскую годовщину» как предчувствие возможного будущего. На его рукописях, вместо Медного всадника, появился конь без седока.

Значат ли гоголевские слова, что императору пора уходить? Кто, в таком случае, принял его за «другого»? На кого следует «плюнуть»? С кем не «связываться»? И кто «не ровен час» «наедет»?

Читатель сам в состоянии ответить на эти вопросы. Ответил, надо полагать, и Николай Павлович. Если в его характере осталось что-то от «сосульки, тряпки», «вертопраха» — следовало бежать. Если он соглашался на ответственность: «Я принимаю, господа. Я принимаю!» — значит, нельзя «плевать» и надо «связываться». В 1836 году, когда состоялась премьера пьесы, казалось, что Российская империя выдержала первый удар, а сам государь чувствовал себя победителем. Даже «триумфатором», используя слова Долли Фикельмон. Николай I мог хлопать и себе. «Принимать, — как писали когда-то в детстве кавалеры, — тон самодовольства», ведь «все идет хорошо и он… ни в ком не нуждается».

В тот момент мало кто догадывался, что предстоит еще цепь ударов и не все будет зависеть от нравственной силы одного человека…

Чтобы понимать Лермонтова, нужно быть подростком. А чтобы любить — тем более. Независимо от того, сколько подростку лет — пятнадцать или пятьдесят пять. Восприятие должно оставаться не просто свежим, а беззащитно-болезненным. Ведь герои — будь то Арбенин или Печорин — не рождались из текущей реальности, а опускались в нее страшно искалеченными от соприкосновения с миром. Какая уж тут повседневность? Какие серые будни? Все краски преувеличенно ярки, контрасты резки. А чувства настолько обнажены, что взрослый порой не поверит в их искренность.

Взрослым бывает невыносимо трудно в лермонтовской вселенной. Порой они испытывают едва сдерживаемое раздражение, объясняющееся полной растерянностью. Как себя вести в заявленных координатах? Почему герои такие странные?

О том, как Александр Исаевич согласился с Николаем Павловичем относительно творчества Михаила Юрьевича

Одна из самых жестких характеристик книги принадлежит А. И. Солженицыну. «Что оно вообще такое? — спрашивает писатель о „Герое нашего времени“. — Какая-то странная сплотка из совершенно разнородных и разнородно написанных кусков в обрамлении довольно обширной и довольно скучной „Княжны Мери“. Композиционной целостности — и не спрашивай. Рядом — Кавказский хребет, и линия фронта совсем нелегкой кавказской войны. Главный персонаж — как будто боевой офицер, но почти до последней страницы (уже в „Фаталисте“) мы не только не видим его в подобной роли, — а и ни в чем, нигде не отягчает его ни служебное сознание, долг, ни ощущение боевого товарищества, он проходит перед нами какой-то независимой тенью, в презрении ко всем окружающим и лишь в забаве экспериментов над ними… Даже через добродушного штабс-капитана (и единственного в живой плоти изо всего, всего цикла) не доносится до нас горя и боли ни от плена печальной девушки, ни от гибели ее. Рассказ вялый, да с натяжками в сюжетных поворотах (да и весь выдуманный… Кавказ и кавказская война скорей для экзотики)».

Этот отзыв редко цитируют из-за нелицеприятности. Между тем, с точки зрения видавшего виды человека XX столетия, в нем нет ничего несправедливого. Изменился мир. Культура повзрослела. Хлебнула бед. И задала свои вопросы. Те самые, которые не приходили в голову ни отцам, ни дедам. Но оказались крайне болезненными для тех, кто эмоционально перешагнул рубеж 1917 года. «После российского XX века весь сюжет кажется таким легковесным, надуманным… В простоте повидавшему жизнь в неизысканных обликах и в довольно разных ее явлениях мне слишком многое видится иначе»[519].

Что ж, взрослым пора воспринимать национальную классику «иначе». А подросткам? Их жизненный опыт не аккумулирует в себе пока ни страшных картин, ни низких истин. Как не аккумулировал он у современников Лермонтова. Отзывы критиков в момент появления книги — взрыв восторга. Даже политически ангажированный Ф. В. Булгарин не удержался: «Скажите, ради Бога, где созрело, где развилось это необыкновенное дарование? Каким волшебством этот юный ум проник в тайники природы, в глубину души человеческой? Какая непостижимая сила сорвала перед нами личину общества и объяснила болезнь, которою оно страждет в наше время, в XIX веке?! Все это чудеса для меня!»

Неужели никто не почувствовал опасности от самого разъедавшего душу мировосприятия «героя»? Почувствовали. На Печорина ополчился даже В. К. Кюхельбекер. Но читая Солженицына, ясно слышишь другой голос.

«Я работал и читал всего „Героя“, который хорошо написан», — сообщал император Николай I супруге Александре Федоровне в Италию 13 июня 1840 года. Весь следующий день он продолжал делать пометы и, наконец, около семи вечера вынес вердикт: «Я нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям».