Чуть позже старая французская актриса Бра, которую Николай I спросил, как он «смотрится» в своей роли, ответила: «Вы как нельзя лучше подходите для этого амплуа»[506]. То есть амплуа монарха. Снова предоставим слово Вигелю. Он отлично передал особый катарсис, который возникал при лицезрении государя: «Кажется, было мне довольно времени, чтобы ободриться; напротив, смятение мое все более возрастало. Когда же с улыбкой он обратил ко мне несколько приветливых слов, то в одну секунду верноподданнический мой страх превратился в неизъяснимую радость… После этого представления опять полюбил я жизнь и ею рад бы был пожертвовать для него»[507]. Именно такие чувства испытывают гоголевские чиновники по отношению к мнимому ревизору. Эти ощущения делают прожженных хитрецов слепыми. Страх, благоговение и любовь, смешанные в разных пропорциях, позволяют обмануть тех, кто в трезвом уме и здравой памяти ни за что бы не поддался на провокацию.

Еще вчера мало кто обращал внимание на великого князя. Сегодня он стал императором и ему готовы были поклоняться. «Почувствовал я необходимость нового обожания, — писал Вигель, — потребность нового кумира… И это был человек, которого не более пяти раз случалось мне издали видеть»[508].

Вот здесь и начиналась глубокая разница между Хлестаковым и императором. Ненароком заехавший в городок регистратор, принятый за ревизора, готов считать почести, расточаемые перед ним, само собой разумеющимися — они часть общего обмана. А великий князь Николай, узнав о том, что ему угрожает корона, не только впал в ужас от грядущей ответственности, но и предпринял попытки изменить себя сообразно будущей миссии.

В 1819 году Александр I сказал великокняжеской чете, что именно они наследуют ему. «Мы были поражены, как громом, — писал Николай. — В слезах, в рыданиях от сей неожиданной вести мы молчали! Наконец государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели… начал нас успокаивать… Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил, и не чувствую в себе сил, ни духу на столь великое дело, что одна мысль, одно желание было — служить ему изо всей души, и сил, и разумения моего в кругу поручаемых мне должностей; что мысли мои даже дальше не достигают… Мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге… когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую тянет неодолимая сила»[509].

Как часто обычные люди мечтают стать монархами. Не притворны ли слезы молодой четы? Вряд ли. Ведь они предполагали жить богато, весело и для себя. Родившиеся в августейшей семье, они знали, что на вершине абсолютной власти порядочного человека настигает и абсолютная ответственность. В 1845 году Николай I обмолвился в разговоре со Смирновой-Россет: «Вот скоро двадцать лет, как я сижу на этом прекрасном местечке. Часто удаются такие дни, что я, смотря на небо, говорю: зачем я не там?»[510] Фрейлина хотела продолжать тему, но император быстро взял себя в руки. О том, что местечко «прекрасное», он догадывался с самого начала:

«Все мое знакомство с светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно-знатные лица, имевшие допуск к государю… Большею частью время проходило в шутках и насмешках на счет ближнего; бывали и интриги… Долго я видел и не понимал; сперва родилось удивление, наконец, и я смеялся, потом начал замечать, многое видел, многое понял; многих узнал — и в редких обманулся»[511].

Пришлось ломать и самого себя. Из записей кавалеров, приставленных к великим князьям в детстве, возникает образ «маленького чудовища»: «Во все свои движения вносит слишком много несдержанности»; «в своих играх… причиняет боль себе и другим»; питает «страсть кривляться и гримасничать»; имеет «нрав малообщежительный»; «обнаружил желание противоречить тем, кто не одобряет его поступков»; «сознается в своих ошибках лишь тогда, когда бывает принужден к этому силой»; «принимает тон самодовольства, когда все идет хорошо и когда он воображает, что ни в ком не нуждается»; «за уроками утверждает, что знает все и более не слушает»; «оставлял за собой командование и начальство во всех играх и с самоуверенностью хвалил одного себя… не сносил никакой шутки, казавшейся ему обидною… считал себя и выше, и значительнее всех остальных»[512]. На такой характер пришлось надевать железные ободы.

В детстве предпочитавший питаться одной икрой и мороженым император будет есть щи и гречневую кашу, можно в одну тарелку. Ленивый от природы, станет работать почти круглые сутки. Беспечный и более всего желавший ни за что не отвечать, примется сам проверять едва ли не каждую гайку, закрученную в железнодорожных мостах на пути из Петербурга в Москву. Пугливый, боявшийся воды и выстрелов, не только выйдет в роковой день на Сенатскую площадь, но и отправится унимать холерный бунт в Петербурге, поедет в зараженную Москву, с парой адъютантов решится разговаривать с бунтующими солдатами в военных поселениях под Новгородом и скажет, рискуя быть растерзанным: «Не могу вас простить, вы совершали злодейства». Такая смелость паче бесстрашия, поскольку основана на преодолении себя.

«Я себя спрашивал, кто большую приносит из нас жертву, — рассуждал Николай о себе и Константине, — тот ли, который отверг наследство отцовское под предлогом своей неспособности… или тот, который… в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать… что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче».

Взяв себя самого в ежовые рукавицы, император, должно быть, не раз внутренне задавался вопросом: что было бы, останься он прежним — беспечным, крикливым, убегающим от ответственности юношей — «эгоистом», по его собственному определению?

Образ Хлестакова — alter ego императора — давал ответ со всей очевидностью. Он был бы самозванцем, не достойным своего положения. Мнимым государем. Вот почему Николай I громко хлопал и «смеялся от души». Он увидел счастливо нереализованную альтернативу самому себе. И она ему не понравилась. А кому бы понравился Хлестаков на троне?

«Плюньте на них»