Решив, что самое плохое уже осталось позади, Кольцо, расправив плечи, торжественно изрек:

– Атаман Ермак с сотоварищами шлют тебе, владыке православному, земной поклон, – при этом сам он поклонился лишь в пояс, – и просят страну Сибирь, у нехристей поганых завоеванную, в державу русскую принять.

Уговаривать царя не пришлось. Стукнув посохом об пол, он не менее торжественно провозгласил:

– Быть по сему, – и лишь потом насмешливо осведомился: – А теперь скажи по совести, с чего вы вдруг решили моей власти покориться? Для вас, станичников, насколь я знаю, воля вольная слаще девок и вина.

– Оно, конечно, так, чего греха таить, да только в этой жизни каждому свое предназначено. Казакам – воевать, кузнецам – клинки ковать, – рассудительно промолвил атаман.

– А государям – править, – добавил строго Грозныйповелитель.

В ответ Кольцо лишь тяжело вздохнул да согласно кивнул своей бедовой головушкой.

– Слава богу, наконец-то поняли, что нельзя без строгости, иначе сами же друг другу глотки перережете, – обрадовался царь.

– Ну это вряд ли, строгости у нас своей хватает, – печально улыбнулся атаман.

– Чего ж тогда недостает? Пороха, свинца да соли с хлебом?

– Попа у нас еще недостает, – попытался отшутиться Ванька-старший.

– Ну, с попом-то, парень, всего проще. Чего-чего, а этого добра пока хватает, – тоже усмехнулся государь, однако тут же злобно вопросил: – Отчего ж, как в прошлый раз, к своим дружкам купцам не обратились?

– Мы люди хоть и не богатые, но гордые. Решили – лучше повелителю всея Руси служить, чем каким-то там барыгам хитроблудым.

Кольцо сам не ожидал, что своим бесхитростным, даже дерзким ответом так польстит царю. Аж порозовев от удовольствия, Иван Васильевич обернулся к Годунову, который незаметно, но уверенно занял место по праву руку от трона, и распорядился:

– Пиши, Бориска, указ. Сибирь отныне и на веки вечные землею русской объявить да в державу нашу наравне с другими землями принять. Управителем туда назначить князя Степку Болховского, а в товарищи ему определить воеводу Ваньку Глухова.

Углядев, как помрачнел разбойный атаман, государь по-свойски пояснил:

– Ты, Ваня, рожу-то не криви. Таков порядок, нельзя владенью моему быть без наместника. А от этих олухов, я вам прямо скажу, ни вреда, ни пользы не будет, потому как оба пустое место. Пущай катятся в Сибирь, хватит здесь мои глаза мозолить. Далее запоминай, – кивнул он Годунову, нисколь не сомневаясь, что указ будет написан слово в слово. – Выдать казакам зелья огненного да прочего припасу воинского, а также пропитание.

– Сколько выдать? – попытался уточнить Борис, помня о царевой бережливости.

– Сколь попросят, столько и дай. Да про пушки не забудь, распорядись, чтоб нынче же с десяток новых мелких орудий отлили, большие-то не утянуть в такую даль. Еще что надобно? – Иван Васильевич вопрошающе взглянул на Кольцо.

– Бойцов бы нам, надежа-государь, шибко многие казаки полегли в боях.

– Ваньке Глухову дать под начало сотню стрельцов. – Больно маловато, – посетовал атаман.

– Где ж я больше-то тебе найду? Война идет, вот замиримся с поляками – еще пришлю.

– Коли хорошенько поискать, бойцы всегда найдутся. Нам бы даже те сгодились, которые в застенках сидят. Пускай своею кровушкой не катов радуют, а провинности искупают, – как бы в шутку предложил атаман. Он уже сообразил – более удобный случай, чтоб попросить за Княжича, вряд ли представится, но решил зайти издалека.

Царь одарил его недобрым, испытующим взглядом, однако вслух почти что с радостью изрек:

– Казак-то верно говорит. Сколько у нас ляхов да литвинов по острогам сидит, только хлеб мой даром жрут. Вояки, как я слышал, они справные, пусть теперь не за своего короля-католика, а за меня, православного царя, повоюют. Слышь, Бориска, насчет пленников сегодня же распорядись. Скажи, мол, кто готов ко мне на службу перейти, прощение и полную свободу получит.

Уразумев, что государь все понял, но решил схитрить, Кольцо собрался было напрямую попросить за Княжича и даже рот открыл.

– Не спеши, и о награде будет речь, – перебил его Иван Васильевич. – Сколько вас в живых осталось?

– Чуть побольше половины, душ четыреста без малого.

– Всего-то? Как же вы смогли столь малым войском одолеть царя Сибирского?

– Как видишь, – пожал плечами атаман.

– Да уж вижу, – государь еще раз оглядел разбросанные по полу сокровища. – Ладно, нет худа без добра. Тем, кто выжил, больше достанется, – взмахнул он ободряюще рукой и поманил перстом Годунова. – Стало быть, так: простым казакам жалую по пятьдесят серебряных монет, старшинам – по сотне. Атаману Ермаку, помимо царского благоволения, ковш серебряный, шубу с моего плеча да две брони с орлами золотыми. Хотя сей атаман не двух, а двадцати воевод наших стоит. Ему, – кивнул царь на Кольцо, – перстень подбери, он, видать, до них большой охотник. Да такой, чтобы не стыдно было пред людьми государевой наградой похвастаться.

– Не надо мне награды, государь, дозволь слово молвить, – взволнованно попросил атаман.

– Я ж уже сказал, не торопись, у меня тебе еще один подарочек имеется, особенный. Пойдем, посмотрим, как он там, живой ай нет.

Поднявшись с трона, Иван Васильевич как был, в полном царском облачении, направился в сопровождении атамана да Годунова с Трубецким к выходу. Шли они довольно долго и наконец остановились возле мрачных серого камня палат. По потекам крови на крыльце Ванька-старший сразу догадался, что сие не что иное, как застенок. «Обманул меня, похоже, государь, обнадежил сладкими речами, обещал про все провинности забыть, да, видно, не смог. Ну что же, кровопивец, он и есть кровопивец, – заключил лихой разбойник, но тут же вспомнил Разгуляя, Лихаря с Лунем да младшим Бешенным. – Ничего, еще посмотрим, чья возьмет».

Воспоминанье об отчаянных хоперцах вернуло атаману бодрость духа, и он дерзко глянул на царя.

– Неужто в самом деле не боишься? – изумился тот.

– А чего бояться-то, от судьбы ведь все одно не уйдешь.

– Это верно, – тяжело вздохнул Иван Васильевич, кивая на дверь. – Ну заходи, коль такой смелый.

44

Войдя в застенок, Кольцо увидел верзилу палача с откормленной брыластой харей и привязанного к дыбе, но пока еще не вздернутого на ней человека. Окон в узилище не было. Оно тускло освещалось багрово-красным пламенем жаровни, на которой кат калил железный прут, однако атаман сразу же признал в истязуемом Княжича. Палач меж тем настолько увлечен был своим делом, что не сразу углядел пришельцев. Раскалив железо добела, он с ненавистью прошипел:

– Сейчас ты у меня заговоришь, песни станешь петь Соловей-разбойник, – и секанул прутом Ивана вдоль спины. Хоперский есаул лишь вздрогнул, но голоса не подал.