Его все меньше и меньше занимало все то, что занимает нас – то есть дела Шепа, лондонского бизнесмена. Он уже смотрел на этого человека с царственным презрением.

Однажды, восседая на троне из цельного аметиста в Соуле, городе тулов, он вдруг решил – и о решении его сей же миг вострубили серебряные трубы – короноваться на царство в Чудесных землях и всеми ими править единовластно.

Коронация мистера Томаса Шепа

У древнего храма, где тулам поклонялись из года в год вот уже более тысячи лет, разбили шатры под открытым небом. Цветущие деревья струили светозарное благоухание, неведомое в странах, нанесенных на карту; звезды сияли ослепительно-ярко в честь столь славного события. Фонтан с грохотом швырял ввысь бриллианты горсть за горстью. Воцарилась глубокая тишина; все ждали лишь пения золотых труб; священная ночь коронации настала. На верхней ступени древней, истертой лестницы, уводящей вниз невесть куда, стоял царь в изумрудно-аметистовом плаще, древнем одеянии тулов; подле него возлежала Сфинкс – последние несколько недель она была царю советчицей во всех делах его.

И вот вострубили трубы: под музыку к царю неспешно поднялись невесть откуда сто двадцать архиепископов, двадцать ангелов и двое архангелов, неся несравненную корону, венец тулов. Знали они, поднимаясь по ступеням, что всех их повысят в звании после сегодняшних ночных трудов. Царь ждал их, безмолвен и величав.

Доктора ужинали внизу, надзиратели бесшумно скользили из палаты в палату; обнаружив, что царь стоит, гордо выпрямившись, посреди уютной спальни Хэнуэлла[27], с видом величавым и непоколебимым, – приступили к нему санитары и сказали так:

– Ложитесь-ка поскорее в постель – в теплую, уютную постельку.

И мистер Шеп лег и вскорости уже спал крепким сном. Великий день остался в прошлом.

Таков был заведенный обычай в храме Чу-бу: по вторникам ввечеру жрецы вступали под священные своды и нараспев возвещали: «Нет божества, кроме Чу-бу». И ликовали люди, и подхватывали: «Нет божества, кроме Чу-бу». И несли Чу-бу пожертвования: мед, и кукурузу, и тук. Так величали Чу-бу.

Чу-бу был идолом – и довольно-таки древним, судя по оттенку древесины. Некогда вырезали его из красного дерева, а вырезав, отполировали до блеска. И установили его на диоритовом пьедестале, и поставили перед ним курильницу для благовоний и плоские золотые блюда для тука. Так поклонялись Чу-бу.

Должно быть, он простоял в храме более сотни лет, когда однажды жрецы внесли в храм Чу-бу еще одного идола, и водрузили его на пьедестал рядом с пьедесталом Чу-бу, и пропели: «Есть еще Шимиш».

И возликовали люди, и воскликнули: «Есть еще Шимиш».

Шимиш был, со всей очевидностью, новоделом, и хотя древесину покрасили темно-красной краской, то, что вырезали его совсем недавно, прямо-таки бросалось в глаза. Шимишу принесли в жертву мед так же, как и Чу-бу; пожертвовали и кукурузу, и тук.

Гнев Чу-бу не ведал предела; идол ярился всю ночь – ярился и на следующий день. Ситуация требовала немедленных чудес. Опустошить город чумой или изничтожить всех жрецов было едва ли в его власти, потому он мудро сосредоточил всю свою наличествующую божественную силу на том, чтобы вызвать небольшое землетрясение. «Тем самым, – думал Чу-бу, – я сумею вновь утвердиться как единственное божество, и люди станут плевать на Шимиша».

Чу-бу что есть мочи призывал землетрясение, но тщетно; как вдруг он осознал, что ненавистный Шимиш тоже предерзко пытается совершить чудо. Чу-бу отвлекся от землетрясения и прислушался или, точнее, прочувствовал, что там думает Шимиш; ибо боги постигают, что происходит в мыслях, с помощью некоего чувства, иного, нежели наши пять. Шимиш тоже тщился вызвать землетрясение!

По всей вероятности, новым божком владело желание самоутвердиться. Сомневаюсь, что Чу-бу сочувствовал такому желанию или понимал его; для идола, уже охваченного ревностью, достаточно было того, что ненавистный соперник того гляди совершит чудо.

Вся мощь Чу-бу тотчас же обратилась вспять и воспротивилась землетрясению, пусть и мелкому. Так оно какое-то время и продолжалось в храме Чу-бу, и в конце концов никакого землетрясения не случилось.

Быть божеством и не суметь совершить чудо – от такого впору пасть духом; это вроде как у людей кто-то захочет от души чихнуть – а чиха не получится; это все равно как попытаться поплыть в тяжелых сапогах или вспомнить напрочь позабытое имя; вот так же мучился и Шимиш.

А во вторник пришли жрецы, и за ними народ, и принялись они поклоняться Чу-бу, и принесли ему в жертву тук, говоря: «О Чу-бу, созидатель всего сущего», а затем запели жрецы: «Есть еще Шимиш»; и посрамлен был Чу-бу, и три дня молчал.

А еще жили в храме Чу-бу священные птицы; когда же настал третий день и ночь третьего дня, явлено было Чу-бу словно бы откровение о том, что голова Шимиша загажена.

И заговорил с Шимишем Чу-бу так, как говорят боги, не двигая губами и не тревожа до поры безмолвия, и сказал: «Загажена голова твоя, о Шимиш». Всю ночь напролет бормотал он снова и снова: «Загажена голова у Шимиша». Когда же настал рассвет и вдалеке послышались голоса, Чу-бу возликовал при пробуждении Земли, и вопил он, покуда солнце не поднялось в небеса: «Загажена, загажена, загажена голова у Шимиша!» – а в полдень заявил: «И Шимиш еще называет себя божеством!» Вот так Шимиш оконфузился.

И явился некто во вторник, и омыл Шимишу голову розовой водою, и снова стали поклоняться ему и петь: «Есть еще Шимиш». И однако ж, Чу-бу был доволен и говорил так: «Осквернена голова Шимиша», и еще: «Голова его была осквернена, и довольно о нем». Но однажды вечером, глядь! – голова Чу-бу тоже была запачкана, и от внимания Шимиша это не укрылось.

А боги – они не таковы, как люди. Мы злимся друг на друга и тут же отрешаемся от гнева своего, но ярость богов долговечна. Чу-бу все помнил; не забыл и Шимиш. Они разговаривали не так, как мы, но молча, про себя, однако ж слышали друг друга, и мысли их не походили на наши. Не должно нам судить их по человеческим меркам. Всю ночь разговаривали они – и всю ночь произносили одни и те же слова: «Грязнуля Чу-бу». – «Неряха Шимиш». – «Грязнуля Чу-бу». – «Неряха Шимиш» – и так всю ночь напролет. Ярость их не утихла с рассветом, и ни одному не надоело обличать соперника. Постепенно Чу-бу осознал, что он не более чем ровня Шимишу. Все боги ревнивы, но сознавать, что ты ничем не лучше выскочки Шимиша, этой крашеной деревяшки на сто лет новее, чем Чу-бу, и что Шимишу поклоняются в твоем же собственном храме, было особенно обидно. Чу-бу был ревнив даже по божьим меркам; когда же снова настал вторник, третий день поклонения Шимишу, Чу-бу понял, что долее терпеть не в силах. Он чувствовал, что должен выплеснуть свой гнев любой ценой, и с неистовым пылом вернулся к попыткам вызвать небольшое землетрясение. Идолопоклонники как раз ушли из храма, и Чу-бу сосредоточил всю свою волю на том, чтобы совершить это чудо. То и дело поток его мыслей прерывало уже знакомое присловье: «Грязнуля Чу-бу», – но Чу-бу желал и желал неистово и яростно, даже не отвлекаясь, чтобы сказать то, что ему так хотелось сказать и что он сказал уже девять сотен раз, и наконец даже эти вмешательства стихли.