Все было обговорено заранее; теперь взломщики шли вперед, не произнося ни слова.

Под мрачную сень деревьев не вело ни одной тропы: не видно было ни следов копыт, ни отпечатков человеческих ног; ни один браконьер не ставил там капканов на лесных фей уже лет сто. Никто не преступает границу владений гнолов дважды. Даже если на мгновение забыть о том, что творилось в чаще, сами деревья заключали в себе скрытое предостережение: отнюдь не выглядели они мирно и благостно, как деревья, посаженные рукой человека.

Ближайшая деревня находилась на расстоянии нескольких миль; все дома обращены были к лесу тыльной стороной; ни одно окно не глядело в направлении чащи. Об этой деревне здесь не говорится более ни слова; а в других местах о ней и вовсе не слыхивали.

В этот-то лес и вступили Нут и Томми Тонкер. Огнестрельного оружия при них не было. Тонкер, отправляясь в путь, заикнулся было о пистолете, но Нут ответствовал, что «звук выстрела тут же их всех и приманит», – и более об этом не говорили.

Взломщики шли целый день, углубляясь все дальше и дальше в лес. Они видели скелет какого-то браконьера времен ранней георгианской эпохи, приколоченный к дверце в стволе дуба; порой попадалась им лесная фея и во все лопатки удирала прочь; один раз Тонкер неуклюже наступил на твердый сухой сучок, после чего им пришлось пролежать, не шевелясь, не менее двадцати минут. И вот между деревьев запылал закат – словно зловещее предзнаменование; и настала ночь; и при мерцающем свете звезд, как и предполагал Нут, взломщики дошли до того самого тесного, высокого дома, тайного обиталища гнолов.

Тесный, высокий дом гнолов

И такая тишина царила в этом нехорошем доме, что изрядно перетрусивший Тонкер воспрял духом; но для более искушенного Нута тишина была уж слишком глубокой; и небо над головою показалось вдруг более жутким, нежели изреченный приговор; потому Нут, как это часто случается с человеком во власти сомнений, опасался самого худшего. Тем не менее он не отказался от своего намерения, но велел дельному парню лезть со всеми необходимыми инструментами по приставной лестнице к старому зеленому створчатому окну. Едва Тонкер коснулся рассохшихся досок, безмолвие, что до того казалось вполне естественным, хотя и зловещим, вдруг стало сверхъестественным, словно прикосновение призрака. Тонкеру померещилось, будто само его дыхание оскорбляет эту тишину, а сердце неистово заколотилось, словно барабан при ночной атаке; и завязка одной из его сандалий с глухим стуком задела перекладину лестницы. Не дрогнул ни один лист, и ночной ветерок стих; и Тонкер взмолился про себя, чтобы какой-нибудь крот или мышь завозились бы во тьме, но ни одно живое существо не издало ни звука; даже Нут застыл неподвижно. И тут же, на месте, пока еще его не заметили, дельный парень решил (давно следовало это сделать!) оставить в покое огромные изумруды и убраться подальше от тесного, высокого дома гнолов, и бежать из этого жуткого леса, пока еще есть время, и выйти из дела, и поселиться в деревне. Тонкер бесшумно спустился на землю и кивком головы поманил Нута. Но гнолы уже давно наблюдали за ним сквозь отверстия, коварным образом просверленные в стволах деревьев; и сверхъестественная тишина дрогнула, словно по волшебству, и послышались пронзительные вопли Тонкера – это гнолы ухватили его сзади; вопли эти звучали все более и более отрывисто, пока наконец не стали совершенно бессвязны. Куда гнолы утащили его, лучше не спрашивать, а о том, что гнолы с ним сделали, я умолчу.

Нут какое-то время следил за происходящим, затаясь за углом дома; на лице его читалось легкое изумление, и он в задумчивости потирал подбородок, ибо трюк с дырками в стволах наблюдал впервые; затем он проворно зашагал прочь через жуткий лес.

– А Нута они поймали? – спросишь ты меня, о милый читатель.

– Нет, что ты, дитя мое. – (Ибо вопрос этот детский.) – Нута не поймать никому и никогда.

Ребенок, игравший на террасах и в садах на фоне Суррейских холмов, знать не знал, что это ему суждено войти в Вышний Град, ведать не ведал, что узрит он Преисподние Бездны, барбиканы и священные минареты величайшего из ведомых городов. Так и вижу, как ходил малыш по саду с красной леечкой одним из тех летних дней, что озаряют приветное южное графство, и детское воображение радовали всевозможные истории о разных немудрящих приключеньицах – а его между тем ждал подвиг, коему дивятся люди.

Глядя в другую сторону от Суррейских холмов, на протяжении всего своего детства он видел ту кручу, что, вал за валом и гора за горой, высится на краю Мира и в вечных сумерках одна вместе с луною и солнцем поддерживает чудесный Град Небывалый. Нашему герою суждено было пройти по его улицам: так гласило пророчество. У него был магический недоуздок – старая истрепанная веревка, подарок старухи-нищенки; недоуздок этот обладал силой удержать любого зверя, род которого вовеки не ведал неволи и плена – будь то единорог, гиппогриф-Пегас, драконы или виверны[25]; а вот в случае льва, жирафа, верблюда или коня недоуздок был бесполезен.

Сколь часто созерцали мы Град Небывалый, это диво дивное всех времен и народов! Не тогда, когда в Мире царит ночь и видно не дальше звезд; не тогда, когда в краях наших сияет солнце, слепя нам глаза; но когда в грозовые дни солнце заходит ввечеру, внезапно во всем раскаявшись, и являют себя мерцающие утесы, которые мы почти готовы счесть облаками, и здесь у нас тоже сгущаются сумерки, те самые, что вечно царят там, у них, и тогда на лучезарных вершинах различаем мы золотые купола, что показываются из-за края Мира и словно бы танцуют невозмутимо и чинно в том мягком вечернем свете, где испокон таится Чудо. Тогда Град Небывалый, недосягаемый и далекий, долго глядит на Мир, сестру свою.

Загодя предсказано было, что наш герой туда явится. Об этом знали еще тогда, когда создавалась галька; еще до того, как море одарили коралловыми атоллами. Вот как исполнилось пророчество, вот как вошло оно в историю и в конце концов кануло в Забвение, откуда я его и вытягиваю, пока скользит оно мимо по течению; куда и сам я однажды рухну. Перед рассветом в верхних слоях воздуха танцуют гиппогрифы; задолго до того, как первые лучи солнца заблещут на наших лужайках, эти крылатые создания воспаряют ввысь и блистают и искрятся в свете, который не сошел еще в Мир. Пока заря поднимается все выше от изрезанной гряды холмов и звезды это чувствуют, гиппогрифы наклонно снижаются, и, едва солнечные лучи коснутся верхушек самых высоких деревьев, они приземляются, гремя перьями, и, сложив крыла, скачут, и резвятся, и мчатся галопом, пока не добегут до какого-нибудь процветающего, богатого, ненавистного города, а тогда сей же миг взмывают они над полями и уносятся ввысь, за пределы видимости, спасаясь от мерзкого дыма, пока не окажутся снова в прозрачной небесной лазури.