К примеру, здесь были знаменитый путешественник Гарри Паркс, Говард Фитч, писавший для известной изоляционистской газеты, Белла Маккласки, скульптор, призывавшая всех «жить инстинктами», и Лесли Вейл Паккард, автор мастерски написанных романов о капиталистическом обществе.

Начиналось все чудесно. Мебель и стены все того же жемчужно-серого оттенка – правда, обои и обивка регулярно обновлялись, – навевали воспоминания о более спокойных временах. Без споров о политике, само собой, не обошлось, но благодаря действию коварного пунша они стали куда интереснее обычного и поначалу велись весьма добродушно. Так, Фитч с Парксом начали откровенную и трогательную беседу, приведя в восторг всех присутствующих.

Лавиния, как всегда, держалась спокойно и неприметно – полагаю, дети дипломатов учатся этому сызмальства. На ней были черное вечернее платье из атласа, красивое, но, как обычно, слегка «неуместное», и черные чулки – большая редкость по тем временам.

Вскоре я начал замечать перемены в ее поведении. Лавиния больше говорила, вовлекала в беседу все новых людей, причем в ее манерах появилась какая-то непривычная уверенность. Она цеплялась к кому-нибудь и уводила его в сторону.

И пока она втолковывала что-то собеседнику, тот слушал ее с напряженным выражением лица и энергично кивал.

Я отдал бы многое, чтобы узнать, о чем она тогда говорила. Раз я обратился с этим вопросом к Лесли Паккарду. Почти все остальные либо были мне плохо знакомы, либо прекратили со мной общаться, узнав, как гнусно я обошелся с Лавинией.

Сначала Лесли озадаченно молчал, а потом признался: «Бог мой, а ведь ты прав, Кен. Кажется, она и правда что-то мне объясняла – помню, от ее слов у меня в голове прогремел взрыв, земля ушла из-под ног и на душе стало мерзко. Но я ничего не могу вспомнить. Ровным счетом ничего, хоть убей». На его лице промелькнул настоящий, неподдельный ужас.

Если бы ему удалось воскресить в памяти хоть что-то, я бы, глядишь, тоже вспомнил, о чем мне рассказывала Лавиния в тот вечер – ведь я, как и Лесли, позабыл все напрочь. Но кто знает – может, оно и к лучшему?

Как бы то ни было, слова Лавинии возымели действие. Ни с того ни с сего настроение в гостиной вдруг переменилось: собеседники горячились все больше и, сами того не замечая, начали переходить на личности. Но главное, подобные споры просто не могли иметь место в тысяча девятьсот сорок девятом.

Читали о путешествиях во времени? Так вот, ощущение было как от временно́го прыжка: преодолев в одно мгновение путь длиною в десять лет, мы пропустили через себя все грядущие распри, беспорядки и страдания мира. За считаные секунды мы прониклись новой идеологией, на что в обычное время требуется несколько месяцев, и принялись яростно ее защищать.

Представьте, что есть такая штука, как «вино жизни», предназначенное для всего человечества: медленно, капля за каплей, оно вытекает из сосуда. А мы дорвались до погреба, расколотили бочки и принялись упиваться им, больше того, обливаться с ног до головы.

Мы вели себя так, будто в обществе вот-вот случится грандиозный раскол и нам во что бы то ни стало нужно решить, к какой стороне примкнуть. Для обозначения этих сторон мне придется использовать слова «реакционеры» и «радикалы», что, строго говоря, неверно: ведь мы заявляли о своей позиции в отношении событий, которые еще не произошли. Мы защищали идеи, которых пока не существовало.

Зрелище было пугающим. Мы выстроились друг напротив друга, причем состав каждого лагеря оказался весьма неожиданным. Я, например, почему-то встал рядом с «реакционерами». К нам присоединилась растерянная и напуганная Белла Маккласки.

Лесли Паккард, чье кроткое лицо было искажено язвительной усмешкой, стоял напротив нас. Бок о бок с миссис Гроций, как ни странно. Побагровев от злости, та что-то кричала, складки серого платья хлопали, словно крылья, так что она напоминала разъяренного попугая.

Мы едва понимали, что происходит, а происходило нечто совершенно невероятное: в тот момент, находясь в уютной гостиной, мы готовились. Готовились к войне, или революции, или контрреволюции – в общем, к тому, что должно было случиться в… Черт, если бы я только помнил, в каком году!

Не хочу думать о том, что нас ждет, но это будет катастрофа. И пусть я ровным счетом ничего не знаю о ее причинах, мне кажется, они связаны с нарисованным земным шаром, треснувшим пополам.

Да, мы все больше пьянели, не сознавая того, но если бы дело было только в этом!

Прошла пара минут, и вот мы уже не просто спорим – мы выплевываем в лицо друг другу оскорбления, обвинения, угрозы. Гарри Паркс угрюмо взирает на всех остекленевшими глазами. У Говарда Фитча нижняя губа дрожит от злости. Мы нарочно толкаемся, огрызаемся, украдкой прикладываемся к спиртному. Воздух густеет, вот-вот разразится гроза…

Свет вдруг потускнел, и по комнате разлилось красноватое сияние, но возможно, мне показалось. А Лавиния просто повсюду: быстро скользит от одного к другому, что-то шепчет каждому на ухо – подзадоривает еще больше, не иначе.

И тут началась драка – да-да, самая обычная, вульгарная драка, о которой впоследствии все поспешили забыть. Чаша с пуншем полетела на пол и разбилась вдребезги; канделябр, свечи на котором почему-то едва горели, неистово раскачивался под потолком, – видимо, кто-то его зацепил. Вот Паркс стоит, вцепившись в горло Фитчу, тот слабо машет руками, пытаясь дотянуться до его лица, но безуспешно. А минуту спустя…

Все закончилось. Гнев попросту улетучился. Облако будущего растворилось в воздухе, словно его и не было, а мы, оглушенные, застыли на месте.

И тут, до того как тишину нарушил неуклюжий смешок Фитча, я услышал шум, словно кто-то задыхался, издавая при этом бульканье. Я поспешил в холл и увидел Лавинию: она стояла на коленях в ванной, согнувшись в приступе рвоты, а миссис Гроций трясла ее за плечи, яростно шипя:

– Ах ты, маленькая ведьма! Ах ты, ведьма!

Думаю, миссис Гроций подразумевала нечто иное, однако правила приличия, о которых она всегда помнила, помешали ей употребить более выразительное слово. И возможно, сама того не ведая, она выбрала самое подходящее.

Я оттащил миссис Гроций в сторону и приподнял голову своей невесты. Как только Лавиния поняла, что это я, она принялась умолять: «О Кен, увези меня отсюда, увези меня домой!»

Не дожидаясь, пока все окончательно придут в себя, мы выбежали на улицу. У меня до сих пор стоит перед глазами эта картина: растерянные люди, сбившись в маленькие группки, потрясенно глядят друг на друга, не зная, что сказать.

Всю дорогу домой Лавиния бормотала, уткнувшись мне в плечо: «О Кен, что произошло? Кен, я напилась. Что я несла, Кен? Что я наделала? О, мне так страшно. Я больше не буду, Кен, никогда не буду. Я позволила себе лишнего, и теперь мне так страшно. Я сказала то, чего не должна была говорить. Что я наговорила, Кен? Что? С кем я говорила? Что я им сказала? Они сказали, о чем я им говорила? Что я говорила, Кен, что я сказала?»