Как бы то ни было, «расшатанные нервы» – любимое объяснение большинства тех, кто дружит с семейством Саймс. Да, Саймс, всего один слог, рифмуется с «Таймс». Они обожают рассказывать друг другу, как я ни с того ни с сего бросил Лавинию посреди экскурсии по Чикаго и наотрез отказался встречаться с ней вновь. Кстати, это сущая правда.

Все они свято убеждены, что я мерзавец, каких свет не видел.

Ну то есть все, кроме миссис Гроций. Когда мы с ней встретились, она сказала:

– Что ж, Кен, зато вам не грозит печальная участь Коннерса Мэйтала, Фрица Норденфельта, Клайва Мэйбрика, Рене Куле и прочих милых юношей, которые были помолвлены с Лавинией.

У меня не было желания обсуждать эту тему с миссис Гроций, поэтому я лишь отмахнулся:

– Это же несчастные случаи. Неудивительно, ведь Лавинию с отцом вечно заносит в самые опасные уголки планеты.

– Верно, Лавиния – настоящий магнит для несчастных случаев, – заметила своим сухим голосом миссис Гроций. – Как думаете, Кен, она из-за этого всегда ходит в черном?

Действительно, Лавиния носит только черное. Однажды она объяснила свою тягу к этому цвету по-фрейдистски: подсознательное чувство вины перед матерью, которая умерла, произведя ее на свет.

Не исключено. Матери чудовищ чаще всего умирают при родах, поэтому пожизненный траур вполне уместен.

В другой раз Лавиния со свойственным ей среднезападным идеализмом задумчиво предположила: наверное, она одевается в черное потому, что слишком хорошо осведомлена о плачевном состоянии, в котором пребывает наш мир. Очень может быть.

Правда, теперь у меня есть еще одна теория, куда более убедительная. Она-то и объясняет, почему я не мог не бросить Лавинию во время той экскурсии.

Думаю, миссис Гроций кое-что знала о Лавинии. Несмотря на свое чудаческое пристрастие ко всему потустороннему, миссис Гроций – дама весьма проницательная. Кстати, это она указала мне на еще одну странность в гардеробе Лавинии. Помню, мы болтали о том о сем, и миссис Гроций спросила:

– А вы заметили: в платьях Лавинии есть еще кое-что необычное?

Она выбрала слегка поддразнивающий тон, поскольку я тогда был по уши влюблен в Лавинию.

– Не знаю, – ответил я. – Разве что они слегка старомодны.

– Вы имеете в виду, сейчас такое не носят?

– Ну да.

Миссис Гроций покачала головой:

– Все мужчины и почти все женщины сказали бы то же самое. И были бы не правы. Не Лавиния отстает от моды – это мода отстает от Лавинии как минимум на год. Но поскольку одежда, которую мы носим в этом году, похожа на прошлогоднюю – не считая незначительных мелочей, – большинство людей ответили бы так же, как и вы. Вот только я сразу замечаю эти мелочи и потому говорю вам: Лавиния всегда на шаг впереди.

– Да вы что? – рассеянно спросил я.

– Уж поверьте. Понимаете, в ее платьях нет ни изысканности, ни дерзости – да еще этот гадкий черный, брр! Их можно даже назвать консервативными. И тем не менее все эти модели будут носить через полгода-год, не раньше.

– И как вы это объясняете? – из чистой вежливости поинтересовался я.

Миссис Гроций чуть заметно пожала плечами.

– Можно было бы подумать, что идеи для нарядов она черпает во время заграничных поездок с отцом. Но с каких это пор тон высокой моде задают Касабланка и Тегеран? Или же, – она таинственно улыбнулась, – Лавиния умеет заглядывать в будущее.

Вполне вероятно, что миссис Гроций не шутила, намекая на событие, случившееся несколько лет назад. Поэтому мы перенесемся в тысяча девятьсот тридцать седьмой год – год, в который и началась наша с Лавинией история. Лавинии было семнадцать, и она собиралась замуж за моего друга Коннерса Мэйтала.

В то время я не испытывал к ней ни малейшего интереса. Для меня она была обыкновенной девчушкой со Среднего Запада: не по годам развитая, однако скромная, с младых ногтей выслушивавшая пламенные речи о свободе и равенстве, но сохранившая налет протестантской холодности и неуклюжести, столь характерный для обитателей Библейского пояса. Неискушенная провинциалка, говорят про таких. Тонкая, высокая, темноволосая, с задумчивыми глазами – совершенно не сексуальная, во всяком случае не возбуждающая. В те дни я еще не знал, как порой возбуждает холодность.

Мы собрались у миссис Гроций в ее уютной квартире, отделанной в жемчужно-серых тонах и слегка смахивавшей на музей. Коннерс Мэйтал, кудрявый энергичный юноша, выполнявший для правительства какую-то сверхсекретную и вроде бы даже опасную работу. Юная Лавиния. Теодор, отец Лавинии: худолицый, с лучезарной улыбкой, душа компании, весельчак, обладатель безупречных манер – одним словом, дипломат.

Он только что вернулся из Испании, а через несколько дней собирался вновь отправиться куда-то. Вместе с Лавинией, конечно же, которую он, невзирая на частые отлучки, воспитывал с колыбели. Думаю, из-за нее он проводил свободное время в Чикаго – хотя, по утверждению миссис Гроций, делал это исключительно для того, чтобы подпитаться здоровым среднезападным изоляционизмом, который из него безжалостно высасывали все эти иностранцы.

Помимо них, были, разумеется, мы с миссис Гроций и еще четверо или пятеро человек. Миссис Гроций недавно услышала об экспериментах профессора Рейна в Дьюкском университете и пребывала в убеждении, что мы непременно должны проверить свои телепатические способности.

Необходимый инвентарь у нее имелся – колода карт с различными символами: квадрат, круг, звезда и все в этом духе. Мы делали так: один человек вытягивал карту и сосредоточенно вглядывался в изображение, а другой должен был угадать и нарисовать то, что видел первый.

Скука смертная. Ни одному не удалось показать впечатляющих результатов, пока не подошла очередь Лавинии. Вот уж кто продемонстрировал настоящие чудеса телепатии. Обычный человек попросту не может угадывать так часто, как это делала Лавиния, пусть она пару раз и нарисовала символы, которых не было ни на одной карте.

Одним из них был круг с зигзагообразной линией по диаметру – как будто ребенок изобразил треснувшую пополам землю. Второй выглядел куда сложнее: два пересекающихся крест-накрест эллипса, а в центре фигуры – точка.

Мы долго размышляли над тем, что это значило, но так и не догадались: ни физиков, ни химиков среди нас не было. Теперь все знают, что это такое. Два эллипса смотрят на нас со всех журнальных обложек и рекламных транспарантов: простейшее изображение атома.

Допустим, ничего странного здесь нет. Ну, нарисовала какая-то девчушка в далеком тридцать седьмом штуку, которая через восемь лет изменила ход истории, – чего только не бывает. Вот только сегодня, глядя, как мир, словно сомнамбула, подчиненная воле злого колдуна, движется навстречу атомной катастрофе, я в этом уже не уверен.

А что до второго рисунка – круга, рассеченного неровной линией, – то о нем я и вовсе думать не хочу. Его значение нам еще предстоит разгадать, если, конечно, он вообще что-то значит. Ну да ладно, довольно о нем.