Еще сильнее, чем курить, Уле хотелось прижаться щекой к грубой ткани мужской куртки. Глотнуть горький запах полыни и табака и просто постоять так хотя бы минутку, разделяя тяжесть метки на двоих. Ульяна почти уже расплакалась от жалости к себе, когда в сумке запиликал телефон.

– Мама, наверное, – прошептала Ульяна, не позволяя себе надеяться увидеть совсем другое имя.

Свежедобавленный в память адресной книги телефон Рэма радостно сверкал на черно-белом экранчике. Уля на секунду зажмурилась, губы растянулись в глупой улыбке.

– Помяни черта, вот и он, – проговорила она, предвкушая, как на том конце сейчас хмыкнут в ответ, и хриплая просьба не чертить проведет итог под ужасами прошедшей ночи.

– Ульяна, – позвал ее незнакомый женский голос. – Ульяна, это ты?

– Да… – Она сжалась в предчувствии беды.

– Это Варя…

Слова оборвались сдавленным всхлипом.

– Алло! Варя! Я тебя не слышу! Что случилось? – Сердце бешено заколотилось, больно отдаваясь пульсом в ушах.

– Уля… тут с Рэмом… беда. Он приехал к нам, и ему стало плохо. Мы вызвали скорую… Врачи говорят, что он… Что он… Уля…

– Я здесь. Говори, – чужим, отстраненным голосом проговорила Ульяна.

Перед ее глазами стояло бледное, покрытое бисеринками холодного пота лицо Рэма. И ничего больше. Только полутьма его машины. Их дыхание. И его боль, которую не избыть.

– Врачи ничего толком сказать не могут… Но все очень плохо. А он не хочет даже на обследование лечь… я не знаю, что делать… Ульян, ты можешь приехать? Прямо сейчас. Пожалуйста…

– Диктуй адрес.

В обычные дни тариф, заломленный таксистом, вызвал бы у Ули приступ негодования. Она бы отправилась к ближайшей остановке и полдня добиралась бы на общественном транспорте, если уж так необходимо оказаться на другом конце бескрайнего Подмосковья, которое кто-то будто в насмешку назвал «ближним».

Но в этот раз сумма промелькнула мимо ушей, и даже мрачное «оплата при посадке» не заставило Улю передумать. Она сунула в смуглую руку водителя предпоследнюю пятерку, доставшуюся от Гуса, и не глядя забрала скудную сдачу.

Двадцать тысяч – тридцать сребреников нового века. Достаточно поманить ими, чтобы человек с разбегу бросился в полынный омут, которому нет ни конца, ни края. Ульяна сдержала рвущийся из горла смешок и уставилась в забрызганное окно.

Такси медленно ползло по утренним пробкам. Уля попыталась вспомнить, какой сегодня день недели. Но в голове пульсировал один лишь густой туман. Да что там день недели? Даже простая дата никак не всплывала в памяти. Ничего. Пустынное седое поле. И замерший на его границе Рэм.

Что с ним стряслось, Уля понимала прекрасно. Могли закончиться таблетки, а после – открыться старые раны, и заботливый мальчик Рома рухнул под ноги Вареньке, заливая деревянный пол ее дома густой алой кровью.

От этой картины Улю затошнило. Она просунула руку во внутренний карман куртки и на ощупь пересчитала оставшиеся таблетки. Всего четыре кругляшка. Спасут ли они того, кто гибнет без очередной дозы?

Ответа не было. Зато были такси, увязшее в пробках, и пробиравшее до костей предчувствие беды. Чтобы хоть как-то отогнать его, Ульяна всмотрелась в ползущий за окном город. Хмурое утро сменялось сумрачным днем. Тяжелые низкие тучи, прямо как те, над полем, задевали верхние этажи домов. В их серости читалось явственное предчувствие снега, который наконец укроет исстрадавшиеся улицы, убаюкает их, медленно оседая и смешиваясь с грязью большого равнодушного города.

Сама того не замечая, Уля погрузилась в дремоту. Машина мерно покачивалась, дорога шумела под колесами, улицы ждали снега, небо готовилось его просыпать. Ульяна спала, видя во сне все то же самое, а еще туман, который подбирался к городу с самого горизонта, чтобы подарить всем его жителям безмятежность смерти, ее покой и молочную белизну.

– Приехали. Выходите, – буркнул через плечо водитель, коверкая гласные.

Уля вздрогнула и открыла глаза. Улицы остались, как и небо и будущий снег, туман лишь спрятался во тьму под веками меченой. Но разве слепцы, не видящие туман, отменяют его реальность? Если бы в Ульяне оставались силы, она бы спросила об этом водителя – вдруг его восточная кровь знала ответ? Но она только кивнула на прощание и вышла из машины. Та сорвалась с места, оставив Улю у высокого здания больницы в четыре грязно-белых этажа с облетевшим садиком перед входом.

Ульяна застыла у тяжелой двери. Теперь, когда от Рэма ее отделяло всего несколько десятков шагов, страх больше не желал прятаться в закоулках разума. Он окутал Ульяну подобно туману, и даже метка была бессильна перед его властью. Из ступора ее вывела трель телефона.

– Да, Варь, я уже приехала, куда идти? – Язык с трудом шевелился в пересохшем рту.

– Третий этаж, приемная палата… – Девушка на том конце трубки смешалась. – Черт, какой номер?

– Не черти, – чуть слышно попросила Уля, но Варя ее не услышала.

– Палата триста двадцать пять.

– Сейчас буду, – сказала она и нажала отбой.

Старенький лифт был тесным и скрипучим. Вместе с Улей в него втиснулись дедок с загипсованной рукой, дородная девица, прижимавшая к животу картонную папку, и очень уставший парень в белом халате. Все они поехали дальше третьего, на котором вышла Уля – и попала в плен медицинских запахов и гулкой пустоты.

На секунду ей показалось, что она вернулась в больничку Гуса. Когда по коридору эхом разнесся цокот каблуков, Ульяну передернуло. Она представила, как к ней спешит равнодушно-кукольная Зинаида, готовая схватить ее за запястье и сжать холодными пальцами метку. Но мимо пронеслась незнакомая женщина, на ходу спросив:

– Вы к кому?

– В триста двадцать пятую.

– По коридору и направо.

Ни капли интереса или сочувствия. Вообще никаких эмоций не было заметно на ее нервном худом лице. Сколько будущих мертвецов проходят мимо нее? Сколько родственников безнадежно больных топчется у этого лифта каждый день? Может ли сердце вместить сочувствие ко всей их боли? В какой момент человека начинает менять дело, которым он занят? Не Уле было ее осуждать. Она сама спустя всего-то один полынный месяц почти перестала бояться чужой смерти. И, кажется, своей тоже.

Но боль Рэма, ожидавшая за дверью триста двадцать пятой палаты, была совсем иного толка. Она била Улю под дых жалостью и бессилием. Потому так сложно было поднять руку и постучать.

– Войдите! – услышала она приглушенный голос Вари.

Трехместная палата оказалась тесной, но с высокими потолками, и это придавало ей неуютный, холодный вид, больше подходящий привокзальной комнате ожидания, чем месту, где больной получал покой и заботу. Свет лился из узких окон, задернутых полупрозрачными шторками. У стены примостился умывальник с зеркалом в мыльных разводах.