Рэм потянулся к карману, достал круглую баночку, вынул из нее капсулу – одна половинка белая, другая красная – и засунул в рот.

– Говорят, этим глушат даже онкобольных, мне точно должно помочь. – Он было попытался встать, но увидел, как болезненно съежилась Уля, и остался на месте. – Слушай, я не буду тебе тут глаза мозолить, честное слово. Отлежусь до завтра и свалю. Не переживай за меня. Тебе самой сколько дней осталось?

– Одиннадцать.

– И две вещицы? Хреново.

– Одна. Мне осталась одна вещица. Вторую я уже отнесла Гусу.

– Да? – Рэм оживился, ободряюще хлопнув Улю по коленке. – Значит, у тебя дела вполне себе? Здорово же! Вот и ищи третий подарочек, а я справлюсь. Забей. Все будет хорошо.

Он врал. Понимая прекрасно, что Ульяна видит его ложь насквозь. Но если жизнь из раза в раз сдает тебе дерьмовые карты, учишься держать хорошую мину при самой плохой игре. И эта его бравада делала Уле больнее всего.

– Не кисни только, давай еще немного подышим и пойдем, – попросил Рэм, откидываясь на скрипучую спинку. – Зима близко. – Он хмыкнул. – Что-то мне сегодня одни фильмы в голову лезут. – Помолчал, но в тишине его дыхание сразу становилось хриплым. – А ты пока думай, что попросишь у нашего старика Деда Мороза, когда все закончится.

Уля непонимающе вскинула глаза и только потом поняла, о чем говорит Рэм. В бесконечной погоне за полынью и от нее она напрочь забыла, зачем, собственно, начинала игру. О чем хотела попросить Гуса, как только третий подарочек ляжет в его старческую руку. Машина, квартира, много денег, любящая мама под боком и уютная слепота тотального бесполынья. Теперь все это казалось неважным. Пустым и глупым.

И, глядя, как медленно опускаются первые снежинки на черный от грязи асфальт, Уля отчетливо поняла, что хочет только одного – покоя. О чем еще просить всесильные законы жизни, как не об этом? Что нужно истерзанной плоти – земной ли, человеческой – кроме тишины? После долгой войны с самим собой и миром, готовым раздавить тебя, как муравья, глупо желать богатства и признания.

Забвение долгого сна под плотным одеялом снега – вот чего хотелось Уле. Чтобы миг замер, как вода, скованная льдом, а они с Рэмом остались бы сидеть на этой скамейке, дышать холодным городом, приветствуя снег. Прижимаясь друг к другу теплыми боками. Живые настолько, насколько может позволить себе человек.

Горячая вода шумной струей билась о дно раковины, разбрызгивая ржавые капли во все стороны. Ульяна опустила руки в воду и застыла, наблюдая, как медленно краснеет замерзшая кожа. В комнате за стеной тяжело дышал, покашливал и ворочался на скрипучем диване Рэм. Уля закрыла глаза.

На второй этаж они поднимались до тошнотворного отупения долго. Рэма бил озноб, каждое движение причиняло его измученному телу боль. Полынные таблетки медленно, но верно переставали поддерживать его на тонкой грани между существованием и небытием. Назвать это все жизнью язык не поворачивался.

Когда Уля наконец достала связку ключей и принялась ковырять ими в замке, Рэм бессильно сполз по крошащейся штукатуркой стене. К влажному от пота лбу прилипли темные волосы, но он даже не мог их смахнуть. Уля сладила с дверью, распахнула ее и замерла, нависая над притихшим у порога парнем. Тот слабо мотнул головой и попытался встать, но попытку тут же пришлось оставить.

– Кажется, я остаюсь здесь. Был бы коврик, так вообще чудесно… – проговорил он, переждав приступ.

– Если бы ты знал, что пережил он, когда лежал на этом пороге, то запел бы совсем по-другому. – Улю даже передернуло от воспоминаний о зеленом коврике с пыльными желтыми разводами. – Постарайся подняться, пока кто-нибудь нас не увидел…

Образ матери, взлетающей по лестнице яростной дикой птицей, так и маячил перед глазами, пока Рэм с трудом поднимался на ноги и заваливался внутрь, чтобы осесть на скрипнувшую тумбочку.

– Может, тебе поесть, а? – жалобно спросила Уля, запирая за собой. – Выглядишь не очень.

Рэма перекосило.

– Даже не вспоминай при мне о еде… – Он прижал ко рту кулак, зажмурился и сглотнул.

– Ну хотя бы чаю. – Ульяна не знала, куда себя деть, как вести себя с ним, медленно распадающимся на части, и в ней начинало просыпаться безотчетное, несправедливое раздражение. – Ты же не просидишь тут весь день. Нужно что-то делать.

Рэм приоткрыл один глаз, глубоко вдохнул, прогоняя тошноту, и выпрямился.

– Дай мне отлежаться сегодня, хорошо? А завтра я свалю. Занимайся своими делами, вообще не вспоминай, что я тут. Время идет, понимаешь? Твое время.

Сам того не зная, он почти процитировал слова Гуса, брошенные Уле на лестничной клетке больницы. Она молча кивнула и пошла по коридору, оставляя на линолеуме грязные следы. Прислонившись лбом к зеркалу у раковины, Ульяна слушала, как Рэм бредет в комнату, спотыкаясь, и ругается сквозь сжатые зубы, но броситься ему на помощь просто не могла.

Щеки краснотой заливал горячий стыд. Из зеркала на нее смотрела до смерти замученная, но живая девушка. И обладала она куда большим, чем медленно бредущий в комнату парень. Например, телом, еще способным сопротивляться полынной метке. И надеждой на будущее, и временем, которого может хватить, чтобы выторговать свободу. Словом, из бездомной сумасшедшей она вдруг стала богачкой.

– Все познается в сравнении, – шепнула Уля своему отражению, а то грустно ухмыльнулось в ответ.

Она стянула с себя куртку, расшнуровала ботинки и поставила их у батареи. Постояла немножко, разглядывая улицу за окном, которую медленно укутывал снег. За стеной скрипнул диван: Рэм наконец улегся. Идти сейчас туда, видеть его, стремительно приобретающего тот самый манекенный лоск, слушать наигранно веселые фразочки, сказанные слабым, чуть слышным голосом… Уля просто не могла обречь себя на все это. Столько смертей прошло мимо нее, через нее… Но последним важным ей человеком, который умер на расстоянии вытянутой руки, был Никитка. И теперь, в паре шагов от Рэма, ей отчетливо слышался заливистый детский смех, и полосатая кепочка мелькала где-то вроде бы рядом, но не ухватить.

Ульяна оттолкнулась от подоконника. Ей отчаянно хотелось убежать. Настойчивый голос внутри подсказывал: Рэм поймет, почему она так поступила. Примет ее побег. Он и сам бы ушел, если б на кону стояли третий подарочек Гусу и свобода от полыни как выполненное стариком желание. Ведь так все задумывалось? Отыскать предметы и лишить себя дара. Перестать быть меченой. Начать все заново. Ослепнуть. Никогда больше не видеть живую тьму под веками. Жить, как все. Сколько свободы и покоя в этих словах!

Но стоило только повернуться к двери, как сердце начинало жалобно ныть. Стыд больно жалил его. Как могла она уйти, бросить Рэма одного в ожидании безмолвного звонка от Зинаиды? После всего, что было с ними. И ладно бы только пьяная ночь и «Лукавый Джим». Но их объединяли одна беда, одно знание… Метка делала их ближе. И сбежать сейчас значило обесценить эту связь, забыть, как шли они по ночным улицам – два замерзших воробья, и как ехали к Варе есть пирожки с котлетами, дышать лесом, готовящимся ко сну. Как смеялись над Оксаной, как обнимались у старой больницы под тяжелым взглядом манекена за дверью, как кормили Ипкинса, как говорили о том, что прежде сковывало Улю молчанием. Как однажды Рэм спас ее от самого острого ножа в коммунальном доме. Как объяснил ей, что полынь не приговор, что с ней еще можно жить, если приручить тьму под веками. И как он прикоснулся губами к ее пальцам, скрепляя обещание обязательно позвонить.