Оказавшись в длинном коридоре, где полно медсестёр и врачей, замирающих при виде нас, мы идём дальше, пока не останавливаемся перед стеклянной стеной. Лазарро сглатывает и глубоко вздыхает.

– Следующая дверь слева. Ему нравится смотреть на виноградники, освещённые лучами заходящего солнца, да и восходящего тоже. Фабио говорил, что от этого он чувствует себя лучше, – тихо сообщает Лазарро.

– Осталось ему ещё только зад вылизывать, – язвительно добавляет он.

– Прекрати. Ты же сам понимаешь, что он болен, и Фабио старается сделать всё, чтобы он не чувствовал себя здесь обузой. Когда моя мама находилась в госпитале, мы тоже все носились вокруг неё, да и после тоже. Мы старались сделать всё, чтобы она не думала, что не нужна нам. Мы постоянно дежурили в её палате и зачастую я не спала, прислушиваясь к её дыханию. Долгие минуты страха в ожидании, что оно внезапно прекратится. И с каждым наступившим утром отмечаешь это, как маленькую победу над болезнью. Вымученно улыбаешься ей, заверяя, что ничего страшного не происходит, ведь она так важна нам. А внутри вся сжимаешься от желания поспать хотя бы час, а не бесчисленное количество раз протирать её тело, постоянно переворачивать её, убирать дерьмо, и продолжаешь улыбаться ей. Для неё. Это сложная работа, всегда улыбаться и убеждать пациента в том, что тебе несложно быть рядом, перечеркнув при этом собственную жизнь, – горько шепчу, незаметно смахивая выкатившуюся слезу.

– Странно такое слышать от тебя, Белоснежка. Тебе же нравилась роль дочери, которая пожертвовала всем ради спасения матери. Ты же кайфовала от этого.

– Ты прав. Так и было. Я многого не знала и не понимала. Я просто делала то, что мне говорили, точнее, то, что от меня ждали, без возмущений. Понимаешь, в то время я боялась потерять маму. Я люблю её. Очень люблю. Она всегда меня поддерживала и волновалась обо мне. Она моя мама, и в то время я не чувствовала себя жертвой. Может быть, я и не осознавала этого, хотя каждый день вспоминала о прошлой, беззаботной жизни и горевала, что не могу вернуться обратно. Но сейчас я вижу всё иначе. Вся моя жизнь была чередой жертвенности и поиска благодарности за это. Это гадко, но я не жалею, что помогла матери. Как бы это ни видели другие, но я всё сделала по совести. Мне не стыдно за свои ошибки и за свои решения, – пожимаю плечами и отворачиваюсь к стеклу, рассматривая установленные внутри тренажёры.

– Ты только посмотри, Лазарро, сколько всего нужно этому мальчику, чтобы хотя бы не потерять надежду. Это обман на самом деле, ему врут в глаза, только бы он не опустил руки и не сдался. Думаешь, легко быть обузой? Нет. Это хуже смерти. Когда ты умираешь, то освобождаешься от боли, страданий и мучений, как и освобождаешь всех тех, кто был рядом, от непрерывной и постоянной работы и внимания к тебе. Они ненавидят это. Я проходила специальные курсы в госпитале и прослушала много лекций перед тем, как забрать маму домой. Пациенты, прикованные к постели, зачастую ждут смерти, и для них сущим адом является необходимость видеть, как люди целуют их в задницу, только бы они поели, встали, походили или самостоятельно посетили туалет. Для них это унижение. Нет, это не жизнь, а именно страдания в унизительном безвольном теле с живой душой внутри. Ты кричишь, ненавидишь всех, хочешь сбежать от них, но у тебя ничего не двигается. Это страшно. И ты не там ищешь вину этих людей. Они не виноваты, хотя чувствуют себя именно так, – перевожу взгляд на Лазарро.

– Ты должен просто понять, что у тебя, к счастью, есть столько возможностей, коих лишён твой брат. С рождения лишён из-за страшного выбора матери и жестокости отца. Из-за них он наказан, но ведь совсем не виноват в том, что выжил. Может быть, он этого даже не хотел, да и сейчас не хочет. Маленькие радости, Лазарро. Возможность самому поднять руку, услышать свой голос, открыть глаза и пойти туда, что он видел перед собой столько лет. Он лишён всего. Лишён будущего, потому что у него не будет возможности увидеть весь этот мир, познакомиться с другими людьми, полюбить и страдать от неразделённой любви, дружить и учиться на своих ошибках. Это звучит очень жестоко, но именно он отрабатывает грехи ваших родителей. Не делай хуже, ладно? Просто не делай этого, – поворачиваясь, кладу ладонь ему на грудь и натягиваю улыбку.

– Ты и мёртвого задолбаешь своей добротой. Он выберется из гроба ради тебя. Птички ещё не запели, чтобы поддакнуть тебе? – кривится Лазарро.

Цокаю и закатываю глаза.

– Твердолобый истукан ты, – обиженно произношу. – Если ты не собираешься идти к нему, то поехали домой. Не тяни время, Лазарро. Я бы тоже хотела поскорее уйти отсюда, потому что всё это мне напоминает то, что пережила рядом с матерью.

Отхожу на шаг и недовольно складываю руки на груди, буравя его раздражённым взглядом.

– Константин, – выпаливает с отвращением Лазарро. – Его имя Константин. Отец ждал чуда и назвал его именем какого-то святого или что-то вроде этого. А я был просто Лазарь. Никто. Лазарь. Бесчувственное. Сухое. Холодное. Жестокое. Грёбаное имя. Лазарь.

– Ошибаешься. Это тебе ближе. Тебе проще считать так. Не в имени дело, а в тебе. Ты можешь быть Лазарро. Можешь быть, вообще, Питером. Это всё чушь. Хватит. Не хочешь идти туда, я не заставляю, но стоять здесь и уговаривать тебя не буду. Не ищи себе оправданий в том, что ты так жесток к самому себе. Ты любишь боль. Любишь. Не только причинять её, но и упиваться ей. Тебе тоже нравится быть жертвой обстоятельств. Пошёл ты, трус…

Он рывком подскакивает ко мне и грубо хватает меня за подбородок.

– Что ты ляпнула? – шипит он.

– Трус. Трус. Трус, – с усилием двигаю челюстью, чтобы сказать это ему в лицо. – Трус.

В его глазах вскипает такая невероятная ярость, что я ожидаю удара. Сильного удара по лицу. Но Лазарро лишь отталкивает меня в сторону. Отшатываюсь и прижимаюсь к стеклу. Его взгляд становится настолько жестоким, что это меня до жути пугает.

– Не смей этого делать, – шепчу я.

Он резко разворачивается и идёт к палате.

– Лазарро! – Срываюсь с места, и мы вместе буквально вваливаемся в комнату. Он впереди, а я, ударяясь в его спину и стискивая рубашку пальцами.

– Дон Ромарис… мы… я… не ожидала вас, – раздаётся испуганный женский голос.

– Нет. Нет. Не доказывай мне, что ты не трус. Не таким способом. Это жестоко. Это низко. Это ужасно. Ты не чудовище. Ты не твой отец. Ты лучше его. Ты другой. Вспомни об этом, – быстро шепчу я. – Прошу… пожалуйста… не надо…

– Фабио должен был предупредить. Убирайся, – рыкает по-итальянски Лазарро. Жмурюсь от боли. Мои пальцы разжимаются, и я шумно втягиваю в себя воздух, когда мимо меня пролетает испуганная женщина. Я даже не успеваю её разглядеть, как дверь закрывается, и мы остаёмся в тишине. В отвратительной и опасной тишине.

Лазарро не двигается, а я боюсь, что он сейчас натворит ещё худших дел, чем раньше. Он зол и ненавидит себя. Не брата, а себя.

Выхожу из-за его спины и даже на секунду задерживаю дыхание, когда моему взгляду открывается просторная комната с кучей аппаратов и худой, болезненно худой парень, сидящий в инвалидном кресле. Он весь съёжился, но глаза, такие же глубокие орехового цвета смотрят осознанно и удивлённо. Моё сердце сжимается. Парень оказался очень слабым. Внешне, но в его взгляде горит сила, так похожая на ту, что я часто вижу у Лазарро. Они не особенно похожи внешне, потому что один здоров и мощен, а другой – болезненно худой и словно высохший, кожа и кости, да и те не выросли полноценно.